сказки, даже цветы на окнах и те стали желтеть и увядать. Уж нечего и говорить о двух маленьких девочках. Они были совсем одиноки. Отец целые дни проводил на службе и на уроках. Мама занималась своими делами, своими книжками, перестала весело распевать и часто куда-то убегала. Некому было на нее ворчать, некому было остерегать «вольницу» и «буйную головушку».
На кухне у нас распоряжалась бабушкина Дуняша. Мама ее очень любила. Это было молодое, веселое, крикливое существо — самая заурядная неряшливая прислуга.
По вечерам, когда наши родители уходили в гости, Дуняша сажала нас в детской, давала репы, моркови, грошовых леденцов и пряников и запрещала нам ходить к ней в кухню.
— Пойдете в прихожую, а там леший сидит за кадушкой. Он выскочит, вас ухватит и в мешок посадит, — пугала она нас. Это был ее излюбленный метод воспитания.
В кухне по вечерам у нее собирались гости и шел дым коромыслом. Оттуда неслись веселые звуки гармоники, хохот и песни. И слышнее всего был визгливый голос Дуняши.
Мы обе, в полутемной детской, освещенной лишь сальной свечой, сидели, в страхе прижавшись друг к другу. И с тоскою посматривали на дверь… Иногда из кухни прибегала Дуняша, раскрасневшаяся, веселая, давала еще по прянику и наскоро укладывала спать.
— Умницы вы, мои девоньки… Смотрите, не говорите папеньке и маменьке, что у меня подружки. Не то так пугну вас, так задам, что узнаете. Коли будете умницы, не станете сплетни сводить, еще из лавки леденчиков принесу…
И мы молчали, не смели, боялись «сплетни сводить»… Нам даже и в голову не приходило рассказать кому-нибудь об этих печальных вечерах.
Отлетело наше счастье, — ушел от нас ангел-хранитель, так чисто и свято оберегавший наше детство. С няней ушло так много светлого из нашей тихой и однообразной жизни, что, казалось, все кругом потемнело…
Я затосковала. Эта тяжелая, недетская тоска стала подкрадываться ко мне исподволь. Трудно передать это молчаливое горе, которого никто не понимал… Прежде всего я разлюбила свой дом, свое родное гнездышко, в котором раньше нам жилось так хорошо…
Я невзлюбила Дуняшу, — не могла простить ей, зачем она заняла, как мне казалось, неподобающее ей место; я стала равнодушна к сестре и до крайности стала стесняться отца и мамы.
С мамой у меня начались ежеминутные недоразумения.
— Клавдя, ешь саламату, — заставляла меня мама поутру.
— Не хочу…
— Няня велела каждый день есть.
— Я не могу…
— А я тебе приказываю.
— Не хочу… Не могу…
Ничто уже не могло меня заставить съесть: ни угрозы, ни ласки, ни просьбы.
— Клавдя, иди вязать чулок.
— Я не умею, — упрямо твержу я. И нарочно путаю, спускаю петли.
— Она становится такая упрямая, невыносимая девчонка… Это нянька так ее избаловала! — кричала мама, выходила из себя, ставила меня в угол и даже не раз шлепала и драла за уши.
Я рыдала, но ничего не хотела исполнять… Жаловались папе, бабушке, тетям. Меня стыдили, бранили…
Только кроткая бабушка убеждала маму:
— Свези ты ее к няне в богадельню. Может быть, она скучает без нее… Няня ее уговорит, образумит…
— Нет. Нет. Ни за что. Она ее избаловала, сделала ужасной девчонкой. Она там скандалы устраивает. Она должна же отучиться, отвыкнуть от няньки.
Это «ни за что» как ножом резало мое сердце. И я ни с кем не разговаривала, молчала как убитая, хмурилась и злилась…
Я только играла с куклами, которые сшила мне няня… С ними я шепталась, передавала свои горести, обещала их свезти в богадельню…
Однажды папа как-то приласкал меня и жалостливо сказал:
— Что-то Клавдя у нас стала бледненькая, похудела и глазки такие печальные.
— Это все от злости, упрямства и капризов… С ней ведь сладу нет. Пока не будет умница, не повезу ее к няне, — ответила мама.
Легко сказать: будет умница. Никто не хотел понять и догадаться, отчего из тихой кроткой девочки сделалась злая капризница.
Сестра Лида сравнительно легко переносила разлуку. Ведь нянечка была не ее, а моя, «вся моя», «как есть до самого неба».
Наконец, у меня начались какие-то боли в голове, в сердце.
Однажды приехала бабушка и увезла нас к себе погостить…
В один печальный день я заболела… Как началась эта тяжелая болезнь, я хорошенько не помню… Как она текла и что это было, теперь едва можно определить, — но было что-то мучительное…
Помню, что я очнулась страшно слабая, приоткрыла глаза и спросила:
— Нянечка, ты здесь?
И я услышала дорогой, милый голос:
— Здесь, мое золотце. Здесь, моя Беляночка.
Вдруг я вспомнила ужасную действительность и залилась горючими слезами.
— Ты не уйдешь в свою богадельню?.. — сквозь отчаянные рыдания спросила я.
— Не уйду, мой ангел, не уйду, моя Беляночка. Успокойся, моя пташка. Успокойся ты, Господь с тобою, мое дитятко…
Господи, какое счастье бывает на свете: опять я слышу имя моего детства, меня ласкают дорогие дрожащие, старческие руки. Тут она около меня. С нею так тепло и хорошо.
Сестра Лида тоже радуется, обнимает няню и говорит:
— Правда, нянечка, ты не уезжай от нас. Клавдя, когда вырастет, то выстроит богадельню еще лучше, чем твоя… И возьмем туда всех старушек на свете.
Когда я поправилась, мы с няней переехали от бабушки к себе домой! Точно солнечные лучи ярко осветили и согрели нашу квартиру. Какая пошла уборка и разборка! Няня все вычистила, убрала, все перештопала, починила и поминутно сердилась и ворчала на Дуню… Та все делала не так, все не по ней. И Дуня тоже сердилась:
— Уйду, беспременно уйду!.. Не житье мне с няней, — грубо говорила Дуня.
Зато как заблестела чистотой наша квартира и расцвели, как цветки, две маленькие девочки… Заботы няни, ее ласки были последние осенние лучи заходящего солнца, которые ненадолго отогревают и кратко светят. Она, видимо, слабела, что-то предчувствовала, и не по силам ей было лелеять нас.
Няня выходила меня, приласкала, пригрела, дала ожить нашим с Лидой сердцам и опять уехала в свою богадельню.
XIV. Первое горе
Несколько дней я вела себя примерно: ела по утрам саламату, вязала чулок, прибирала нашу детскую и дружно играла с Лидой. Мама и папа это заметили.
— Ты была умница, Клавдя, и поедешь завтра к няне в богадельню, — сказала мама, погладив меня
