стоявшего у ворот дворника взять ее вещи. Вещей было немного: небольшая корзинка, помещавшаяся в ногах извозчика, узел и картонка. Девушка расплатилась с извозчиком, вошла магазин. Она вошла робко, вздрогнула и даже побледнела. Оглянувшись по сторонам, она спокойно, незаметно перекрестилась.
Это была Наташа Петрова. Из приюта она переехала в мастерскую и вступила на новую самостоятельную дорогу.
Навстречу ей выбежала девочка, оглянула ее и скрылась: из-за двери выглянуло несколько голов.
— Новая мастерица… — послышался шепот в дверях.
Из соседней комнаты вышла хозяйка, та самая сутуловатая высокая женщина, с которой Наташа уже раньше познакомилась в приюте.
— Ну вот… и приехали. Отлично! Работы у нас теперь выше головы. Принимайтесь поусерднее. Самое главное в деле — быть добросовестной и даром хозяйский хлеб не есть, — голосом, похожим на мужской, заговорила хозяйка.
Наташа конфузилась и молчала.
— Вы, может, думаете, душа моя, что у нас, как в «панционе» вашем?.. Нет уж, придется потесниться. В людях жить, не то что в «панционе»… Будете стараться и вам будет хорошо… Я человек справедливый. Вы, может, думаете, что в людях жить легко?!
Наташа ничего не думала, но она помнила, как эта же женщина расхваливала свою мастерскую, жизнь у нее мастериц и девочек, и посмотрела на нее удивленно: и даже испуганно. Ей стало жутко от такой неприветливой встречи.
— Спать, душа моя, вам придется в темной комнате… Особого помещения у нас нет… Это ведь не «панцион» Пойдите, там и поставьте вашу корзинку.
«Что она все про пансион говорит. Я ведь и сама знаю, что пришла не в пансион», — подумала Наташа и сердце ее сжалось.
Хозяйка открыла дверь в соседнюю с магазином комнату. Там у двух окон, выходивших на какой-то полутемный двор, работало человек 20 девушек и девочек.
Окна были открыты настежь. Между работавшими шел сдержанный говор, стучали швейные машинки. На столах, на табуретах валялись куски материи. Стояли манекены с готовыми платьями, простыми и нарядными. К обоям стен, к занавескам были приколоты рукава, воротники, выкройки, куски разных кружев и отделок.
Наташа смущенно окинула взглядом своих будущих товарок.
В этот ясный майский день они показались бледными и усталыми. И, несмотря на открытые окна, воздух в комнате был тяжелый и над головами работавших точно струился пар или пыль. Окна выходили на задний двор, где виднелись сарай, прачечная и помойная яма.
Работающие подняли головы, и много глаз устремилось на новую мастерицу и в большинстве недружелюбно:
— Какая барышня-сударушка белоручка, — сказал кто-то вполголоса.
Наташа слышала эти слова.
— С нами не шутите… Мы приютские, образованные, — ответил другой голос.
— Они, эти приютские, только по званию образованные… А поди подола подшить не умеют. Такие-то выскочки, — заметила насмешливо крайняя девушка с впалой грудью и с больными глазами.
Наташа прошла за хозяйкой в проходную темную комнату, сплошь заставленную кроватями, корзинками, какой-то ненужной мебелью и разным хламом.
— Вот здесь в углу вы будете спать. Вон на той кровати. Девочки спят на полу. Там и поставьте свою корзинку и узел положите. После разберетесь.
У Наташи сжалось болью сердце. Она вспомнила приютскую чистенькую спальню, отдельный шкафчик у кровати, высокие комнаты и все прошлое… «Ну, что делать, надо привыкать ко всему, — подумала она. — Лишь бы хозяйка да товарки были хорошие. А то везде жить можно».
— Раздевайтесь. Идите скорее помогать. У нас к Троице так много работы, что дохнуть некогда, — сказала хозяйка.
Наташа быстро разделась и вышла в мастерскую.
— Вот мастерица. А вы ей будете помощница, — указала хозяйка на низенькую полную особу. Она была кокетливо одета с очень высокой прической, в зеленом платье и черном переднике. Через плечо у нее висел сантиметр, а в лифе было воткнуто множество булавок и иголок.
Мастерица дала ей розовый кисейный лиф и велела пришивать к нему оборочки. Наташа села на указанное ей место, около двери, взяла работу и склонилась над ней… С этих пор такова ее доля на всю жизнь… Склонившись над работой с утра до ночи, пройдет ее молодость. Она стала настоящей портнихой, помощницей мастерицы.
Мастерица посмотрела на работу Наташи и насмешливо проговорила: «Как же это вы оборку-то пришиваете? Разве можно в запашивку? Это ведь не деревенский холст!»
— Как же мне пришивать? Покажите.
— Вы ведь ученая… Приютская… С «диплоном»… Где ж нам вас учить, — язвительно проговорила мастерица.
Девушки захихикали… Наташа поняла, что попала к врагам.
Прошла неделя… Наташа вошла в жизнь мастерской, все узнала, все поняла и ужаснулась: «Какая ужасная жизнь! Ни правды, ни света, ни радости…» Неужели она обречена навсегда тянуть эту лямку?
Главная мастерица жила на своей квартире, две помощницы и 14 девочек-учениц жили у хозяйки. Вставали все в 7 утра, в 8 садились за работу и целые дни шили и шили все, не разгибая спин. Они должны были работать до 8 часов, но так как была спешная работа, то сидели и до 11 и до 12. Работали и по воскресеньям.
Главная мастерица, Анна Ивановна, была женщина сердитая, крикунья, беспощадная. Необразованные женщины, поставленные во главе, всегда почти мучат и тиранят подчиненных.
Наташу мастерица язвила на каждом шагу. Все, что она ни делала, было не так, дурно. Она вечно насмехалась над ученой портнихой, над приютом, над «диплоном», как она выражалась.
Скромной, неиспорченной девушке со школьной скамьи было невыносимо и дико в этой обстановке. Наташе особенно было жаль девочек. Они, как и мастерицы, должны были, не разгибая спины, работать с 8 часов утра до 8 часов вечера. Но обыкновенно, когда было много работы, они сидели до 11–12. А после еще убирали мастерскую. От хозяйки, от мастериц они получали толчки, щипки, дранье за уши, за волосы и все должны были терпеть, переносить. Наташа с жалостью и состраданием взглядывала на двух девочек: Лену и Надю. Они были такие худенькие, бледные. У Лены не было родителей, а у Нади мать жила далеко где-то в деревне, и заступиться за девочек было некому. Лена, стриженая, с большими глазами, совсем была глупенькая и неспособная к шитью: что ей ни дай, все сделает не так… Ей попадало постоянно. Ее-то особенно и жалела Наташа. Она почему-то напомнила ей ее детство, ее поступление в приют, ее сиротскую долю. Другая девочка, Надя, работала бы недурно, да была страшная копунья и делала все очень медленно.
Наташа пробовала сначала их учить и показывала им, помогала втихомолку. Но мастерица увидала и закричала на нее:
— Что вы нянчитесь как с писаными торбами с этими тупицами! Это не ваше дело! Вы своей-то работы делать не умеете!
Хозяйка тоже рассердилась и резко сказала:
— Пожалуйста, Наталья, вы у меня не смейте нежничать с девчонками… Баловать и портить и миндальничать с ними нечего!.. Они зазнаются и избалуются…
Бедные девочки сразу поняли новую мастерицу, льнули к Наташе, старались ей услужить во всем. И постель стлали, и сапоги чистили, и подавали то одно, то другое. Но она даже и приласкать их не смела. Украдкой ласкала она их и говорила ободряющее слово. И это было для них светом в тяжелой жизни.
Хозяйка была какое-то беспощадное чудовище… Она плохо кормила мастериц и девочек и вся жила для наживы, барышей, которые тратила на своих беспутных сынков, тянувших из нее, как говорится, последние соки. Свою неудачу она вымещала на других. Наташу она невзлюбила сразу, называла ее «барышней», «белоручкой», укоряла «панционом».
