хорошие дела.
Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.
Смотритель ушел.
— У них с «барином», должно быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.
— Молчите, братцы, — они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.
— Ну, быть грозе… Старик-то «карахтерный»… Не смотри, что он все молчит… Узнает его «барин», где раки зимуют… прошептал на ухо сосед соседу.
Осип молчал как убитый.
Через несколько дней «барин» и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.
Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.
Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним… Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:
— Вот как привелось свидеться… Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!..
Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.
— Поди, сердце-то у деда кипит… шепнул кто-то.
— Эх, на мой бы «карактер»… кажись… и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.
Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.
— Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди… Такой же клейменый, как и мы.
— Место не заказано…
— Проучить эту «свистульку»…
— Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.
Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.
— Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает… уговаривал товарищей старик.
Арестанты подняли на смех старика.
— Размяк старый дед… Все-таки боязно… Сам хозяин приехал…
— Оставьте их… Не связывайтесь, Иван Денисыч! — шепнул Осип своему бывшему барину.
В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью… Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.
— А Дунюшка? Где мой голубок сизый? — со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.
— Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич… Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.
Старика точно кто ударил. Он зарыдал…
— Дунюшка… дитятко… сиротинка!.. Сгубили мою девоньку… сквозь горькие слезы причитал Осип.
VIII
В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим «барином». Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.
Арестанты укоряли часто старика.
— И чего ты носишься с «твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька» какая-то.
Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:
— Эх, ребятушки… Господь велел обиды прощать… Разве не видите: у него едва душа в теле держится… Жаль мне его: дитей я его на руках носил.
Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.
Все возмущались.
— Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.
Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или «свистульки», как прозвали его арестанты.
В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду», тоже изменилось. В его заботах о «барине», в его заступничестве и даже порою ласках его — все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.
Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.
— Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его… Дед убивается… раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.
— Ему не долго жить… Оставьте его… Человек слабый… Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего «барина».
«Барин» действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.
С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.
Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его «барину». Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:
— Прощай, Ильич!.. Умираю…
Осип бросился к постели и со слезами проговорил — Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете… Что вы? Зачем так?.
— Тяжело… Позовите священника… смотрителя… тихо сказал больной.
Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного… Тот был в забытье… Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.
— Ты тут, Осип?
— Тут, родной, тут, голубчик!.. Будьте спокойны!.. Я никуда не уйду…
Осип взял больного за руку и погладил его как ребенка.
— Я думал, что один… Страшно стало….
