За время отсутствия Славика страсти в полупустом следственном изоляторе накалились настолько, что сокамерники даже забыли поинтересоваться, куда и зачем таскали их товарища.
— Почему нет? — запальчиво вопрошал Сергей Овсяночкин. — Почему, блин, нет? Личность Джека Потрошителя до сих пор не установлена. Почему не допустить, что человек он был грамотный? Его просто раздражал, блин, жаргон проституток! Его, блин, сводило с ума то, что они творят с английским литературным языком…
— Но сам-то он считал, что убивает их по другой причине!
— Да мало ли, что он, блин, считал! Он, блин, был всё равно что под гипнозом! А ты знаешь, как изобретательны загипнотизированные в плане мотиваций?..
Услышав знакомое слово «мотивации», Славик подсел поближе.
— Не помню, где читал, но ты послушай! — продолжал Овсяночкин. — Домашний сеанс гипноза. Погрузили девушку в транс. Дали установку, что, проснувшись, она публично, при всех поцелует друга своего брата. Проснулась. Приятель с братом играют в шахматы. Девушка начинает болеть за приятеля (а в шахматах сама, блин, ни уха ни рыла!). Приятель выигрывает. Девушка на радостях его целует. И докажи ей теперь, блин, что она выполняла установку гипнотизёра!..
— А если бы проиграл?
— А если бы проиграл, она бы его, блин, чтобы утешить, поцеловала!..
— Ребят! Вам к психиатру не пора? — задумчиво осведомился Славик.
Очнулись.
— Пора-пора. Давно пора, — с очаровательной улыбкой успокоил его Пётр. — Кстати, а где вы были, Вячеслав?
— По-моему, у следователя…
— И что?
— Похоже, к утру нас отсюда выгонят, — уклончиво отозвался Славик.
— Куда?
— На волю.
— Так сейчас что? Ночь?
— Вечер… — Молодой опер полез в карман и бережно, чтобы, упаси бог, не сломать, высвободил разрозненные сигареты и спички. — Вот. Пока вели, настрелял…
Сергей Овсяночкин ошалело уставился на пронесённое тайком сокровище.
— Пётр! — потрясённо вымолвил он. — Его надо срочно принимать в Союз писателей… И пишет, блин, классно! Считай, две рекомендации уже есть…
С этими словами поэт сгрёб трясущимися руками курительные принадлежности и удалился в уголок, чтобы не дымить на виду.
— Странно, — заметил Пётр. — А почему первым вызнали именно вас, Вячеслав? Вроде бы вы здесь вообще с боку припёка…
— Ничего странного, — хмуро признался тот. — Я ж слушатель Высшей следственной школы…
— Вот звери! — ахнул ёфикатор. — Это что ж они, даже своих их хватают?
— Если бы только хватали! — проворчал Славик. — Бывает, что и сажают…
И не соврал. Помнится, в бытность его слушателем трое перед самым выпуском загремели за наркоту на всю катушку.
Благоухая никотином, вернулся Овсяночкин. Был он умиротворён и почти не агрессивен.
— Так что ж, по-твоему, получается? — спросил его Пётр, — Получается, что маньяк выбирает жертву… э-э… по стилистическому признаку?
— Не он выбирает. Выбирает язык. А маньяк — это лишь его орудие, блин! Маньяк одержим языком, понимаешь?
— Ага! Значит, идёт он по улице, слышит кодовое слово… то есть вопиющую, с его точки зрения, безграмотность… поворачивает, следует за этим человеком…
— Примерно так.
— То есть орудием может стать любой? Сегодня ты, завтра я, послезавтра Вячеслав…
— Несомненно!
— Почему же всегда становится кто-то один?
— Н-ну… возможно, слабое звено… Или рецидив… А может, ментовка спихивает всё на кого-то одного!
— Выкрутился… — с уважением молвил Пётр. Подумал и зашёл с другого края: — А слабенькая, выходит, у языка защита! Ну, сколько безграмотных может уничтожить один маньяк? Сотню, полторы…
— В мирное время — да, — несколько зловеще согласился Сергей Овсяночкин.
— А в военное?
— Я имею в виду: во время гражданской войны, — уточнил тот. — Когда маньячество становится массовым явлением. Вот, допустим, ты, блин, офицер врангелевской контрразведки. Привели к тебе непонятно кого — в лохмотьях, в опорках… Ты что, блин, по манере речи не определишь, кто перед тобой: беглый приват-доцент или красный комиссар?
— Хм… — только и смог сказать Пётр Пёдиков.
— Или, напротив, ты — чекист. Ты, блин, нутром должен чуять, что перед тобой классовый враг, в какие бы отрепья он ни нарядился. А нутром — это как? Да точно так же: прежде всего по лексике, блин, по построению фразы…
— Позволь, позволь! — спохватился Пётр. — Ненормативная речь-то была скорее у красных, чем у белых!
— Это до гражданской, — объяснил Овсяночкин. — А победив, исключение стало правилом…
— То есть, по-твоему, гражданская война — это схватка двух языков: старого и нового?..
— Конечно!
— А маньяк, стало быть… Или нет, у тебя ведь получается два маньяка? Ё-маньяк и е-маньяк… Странно как-то ведёт себя язык, ты не находишь? За одну-единственную букву устраивает кровопролитие, а всё остальное пропадай пропадом?
Ответить Сергей не успел. Железная дверь вновь отозвалась на лязг выбиваемого засова грохотом и воем. Однако на сей раз, кроме сурового рыла под милицейской фуражкой, глазам узников предстала не менее суровая физия Санька по прозвищу Карубция.
— Не понял, — озадаченно сказал он. — А эта что здесь делает?
Наверное, следует напомнить, что благодаря куцему хвостику на затылке Пётр Пёдиков напоминал со спины скорее старушку, чем старичка, а сидел горбиком к двери. Однако уже в следующий миг он обернулся, явив мужское своё естество в виде мочальной коротко подстриженной бородки.
Саня крякнул и стал ещё суровее.
— Все трое — на выход, — скомандовал он.
Узникам вернули изъятое при задержании, заставили расписаться, что претензий не имеют, и, не дожидаясь утра, вышибли на свободу с чистой совестью. Личным распоряжением старшего оперуполномоченного. Надо полагать, в соседней камере следственного изолятора уже яблоку некуда было упасть.
Насчёт вечера Славик, конечно, малость загнул — даже фонарей ещё не включили. Большая и красивая буква «ё», напылённая из баллончика на цоколе жилого дома, смотрелась в прозрачных сумерках достаточно чётко.
— Потом ещё татушки, блин, пойдут, брелоки… — ворчливо напророчил Сергей Овсяночкин.
И, как это часто бывает с поэтами, оказался совершенно прав. Откуда в последующие дни взялось такое количество буковок «ё» на цепочках, трудно даже предположить. Ну не заранее же их, в самом деле, изготовили! Латунные, оловянные, серебряные, золотые… Попадались и с брюликами. Но эти — реже.
Татуировки обрели черты школьных прописей: скажем, на левом предплечье тинейджера можно было прочесть слово «взблескиваю», а на правом — «поблёскиваю». Придёшь домой, залезешь в словарь — так и есть: «взблескивать», но «поблёскивать»!
Ну и как после этого жить спокойно?
