— И-и-и-и…
Сам виноват. Не надо было подначивать!
Такое впечатление, что главная задача окружающей нас жизни — убить в человеке творческую жилку. Выучился на чечёточника — перебила ноги. Стал музыкантом — сломала пальцы. Нашёл себя в режиссуре — лишила возможности ставить спектакли. А потом и вовсе пришлось проститься с театром. Характер-то с годами не улучшается! А тут новое начальство, амбициозный главреж. Ну прихворнул актёр, не смог поехать на гастроли. Режиссёр же узрел в этом некий вызов и, чтобы впредь неповадно было, специальной депешей распорядился назначить дезертира трудового фронта на роль Филина в новогодней сказке. Глупость, конечно, несусветная: наказать ролью! Нет плохих ролей — есть плохие актёры.
Но, сами понимаете, без ответа такое остаться не могло. И вот приходит на имя главного режиссёра празднично оформленная телеграмма примерно следующего содержания:
ПЕТЯ ЗПТ РОДНОЙ ВСК СПАСИБО ФИЛИНА ВСК ГРОБ ЖИЗНИ БУДУ БЛАГОДАРЕН ВСК ЦЕЛУЮ = ЮРА =
Шокированный главреж мало того что имел неосторожность зачитать сгоряча послание перед труппой (среди актёров, понятно, утробный гогот) — ещё и пошёл жаловаться в верха, утраченную честь восстанавливать. А поди придерись! Каждое слово телеграммы исполнено дружеских чувств. В целом же глумление получается. Нет, подобных обид не прощают.
Короче, съели. Воспользовался заслуженный артист справкой о ранении и ушёл на пенсию по состоянию здоровья.
Опасный период. По моим наблюдениям, большинство покинувших театр актёров долго не живут. Может, просто чёрная полоса тогда выпала, но, помню, в течение нескольких лет хоронили отставников одного за другим.
Что выручило его? Да то же, что и всегда. Не только упрямство и жизнелюбие — ещё и твёрдая убеждённость в том, что любой вид искусства подчиняется одним и тем же законам. Творчество есть творчество. Отбор выразительных средств.
Разлучили со сценой — принялся резать по дереву. Обычное занятие пенсионеров. Да, но как он это делал! На каждую вещицу по дюжине эскизов, каждый второй — хоть на стенку вешай.
Ложка. Ну что художественно ценного можно выжать из деревянной ложки? Хотя бы и полуметровой! Так вот: напряжённо изогнутый черенок переходил у него в свирепую фигуру космогрудого бритоголового азиата с угрожающе вскинутыми руками. Я посмотрел — ахнул:
— Пап! Да это ж татарское иго в чистом виде! Такой ложкой дань грести!
— Погоди, это ещё только начало…
И вскоре вырезал вторую — подобие первой, но вместо татарина — державный орёл, причём в той же хищной позиции. Правда, пока работал, уронил, отбив крыло по самую папоротку. Пришлось переделать, после чего имперский символ стал неожиданно злободневным: клюв беспощаден, а крылышки явно коротковаты. Это я про основную идею рассказываю. А там ведь ещё бездна нюансов: один только неуловимо фаллический изгиб стебла чего стоит!
Но, конечно, одной резьбой по дереву душу не насытишь.
Попытался устроиться в филармонию (а чтец он был, сами догадываетесь, удивительный — до сих пор ловлю себя на том, что копирую его интонации) — в филармонии, понятное дело, все свои, не втиснешься.
Написал пьесу «Браконьеры» (к сожалению, первый вариант не сохранился) — везде отказ. Подсластил, ввёл пару положительных персонажей, переназвал завлекательно («Приезжайте к нам, за Волгу!») — то же самое. Сел за автобиографический сценарий «Шёл парень на войну». Ну, история со сценарием достаточно подробно изложена в его повести.
А потом замахнулся на прозу. Тем более что сын с невесткой тоже что-то там кропают, временами даже книжки печатают. Занеслась молодёжь. Пора поставить на место.
Первый рассказ написал на спор, заключив с мамой пари, что сядет и напишет. В один присест. Так и вышло. Но, поскольку мама усомнилась, является ли написанное рассказом, рукопись вручили нам с Белкой (Любовью Лукиной) на предмет прочтения, оценки и правильной расстановки запятых. Как крупным специалистам в области изящной словесности и членам СП.
Честно сказать, при первом взгляде на эти десять страниц машинописи я ощутил оторопь. Бывают сильно грязные черновики, но такого мне ещё видеть не доводилось. Ладно. В крайнем случае перепишем — из сыновьей почтительности. Взяв себя в руки, прочёл раз, другой… И вдруг из непролазных дебрей текста действительно выглянул рассказ. Ничего не надо было переписывать — так, кое-что сократить, кое о чём умолчать в начале, чтобы приберечь к финалу, и поменять местами пару эпизодов.
Наконец-то я получил возможность доказать, что тоже в чём-то профессионал! Через три дня мы вручили ему с поздравлениями выправленный и перепечатанный набело рассказ.
Поблагодарил кивком — и сел писать следующий. Нам стало не по себе.
Впрочем, опасения оказались напрасными. Когда он показал свой второй опыт, мы с изумлением увидели, что это уже не на спор и наспех набитый черновик, а хорошо выстроенное повествование. Художественная проза.
А ведь ему уже шёл седьмой десяток.
К тому времени он сильно погрузнел, отпустил бородку и внешне стал похож на Куприна, которого, кстати, всегда очень высоко ценил.
Первый же его рассказ вызвал восторг в секретариате одной из волгоградских газет и был немедленно опубликован. Потом второй, третий… Вскоре их принялись перепечатывать и за пределами России — в журнале «Памир», например.
— Думаешь, я творю? — ворчал он. — Я подрабатываю.
Скромничал. Сам давно уже подумывал о повести.
И вот однажды он дал нам с Белкой прочесть первые несколько страниц. Я был поражён. Столь пронзительного и мощного начала мы не ожидали. Всё написанное им ранее смотрелось теперь пробой пера, дальними подступами к главному.
Повесть создавалась стремительно, на одном выдохе, практически без помарок. Неожиданно пригодился отвергнутый киношниками сценарий «Шёл парень на войну» — отрывки из него легли в общее повествование, причём настолько естественно, будто так оно и задумывалось. Даже то, что во вставных частях рассказ идёт то от первого, то от третьего лица, обернулось из огреха приёмом. Еле уговорили, чтобы он этого не исправлял. Всё бы испортил.
«Осколки» (потом он согласился, что название «Осколок» звучало бы точнее) вышли в журнале «Отчий край», после чего стало ясно, что в Волгограде появился новый прозаик.
А нам он подарил экземпляр с таким автографом: «Моим дорогим фантастам от начинающего семидесятилетнего автора».
И сразу пошли удары — один подлее другого. Сначала — тяжелейший инсульт, частичная потеря памяти. Ну, с этим бы он справился, будь у него время: восстанавливал мышление с той же безжалостностью к себе, с какой восстанавливают форму травмированные циркачи. Чудовищная воля и поразительное самообладание. Едва выписавшись из больницы, снова сел за клавиатуру — взялся за «Сны Фёдора». Текст упрямился, не давался, однако начинающего семидесятилетнего автора не переупрямишь. В итоге повесть была закончена и опубликована в том же «Отчем крае» — жёсткая, отрывистая, страшноватая.
Но времени, как выяснилось, не было уже ни на что. Последовал запоздалый диагноз: рак лёгкого, метастазы. Сколько ещё отпущено? Врачи пожимали плечами. Может, года два, а может, и месяц.
Чувствуя, что просто не успеет выстроить новую повесть, он начал записывать отдельные истории из довоенного детства и военной юности — как попало, как было, как запомнил. Вошли туда и отрывки старого
