Мысли Ратмира плелись, по-прежнему понуро свесив морды.
Прогавкал жизнь. Без малого сорок лет – псу под хвост. И что в итоге? Бронзовая, ещё не отчеканенная медалька? Да и ту, сказать по правде, отхватил случайно, второй раз такой удачи не представится. Вот умри он сейчас – даже нечего будет перед гробом нести…
И вспомнилось вдруг Ратмиру, как хоронили Цезаря. Славный сентябрьский денек. Обесцвеченная сероватая листва тополей. Молодые дубки, кокетливо начинающие желтеть с кончиков веток. С ясного неба – ни грома, ни рокота. До начала американо-лыцкого конфликта ещё добрых полгода. Молчаливая и как бы слегка растерянная толпа перед блёкло-розовым двухэтажным строением приюта, где Цезарь (слышите ли? сам Цезарь!) провёл последние дни своей доблестной собачьей жизни. Выносят медали на подушечках. Их до неприличия мало.
Лорд Байрон в недоумении поворачивается к Адмиралу.
– Где ж остальные-то? – почти испуганно спрашивает он.
– Пораспродал, видать… – отвечает ему с тоской Адмирал.
К Ратмиру протискивается непривычно озабоченный Боб. Он – распорядитель. Гильдия поручила.
– На, возьми, – глухо и отрывисто говорит он, глядя куда-то в сторону. – Впереди понесёшь…
Ратмир бережно принимает на диво потёртый кожаный ошейник с медными позеленевшими бляшками, намордник, поводок – и занимает место во главе формирующейся процессии.
Хорошо ещё, что в Капитолии не отказали – распорядились насчёт Староникольского кладбища. Иначе повезли бы Цезаря на «выселки», ровно бомжа какого. А так отпевали чин по чину – в церковке Флора и Лавра, выстроенной на пожертвования Гильдии, ибо, согласно народным верованиям, мученики эти покровительствуют не только лошадям, но и всем без исключения домашним животным.
Ах, Староникольское, Староникольское… С одной бронзовой медалькой сюда лучше и не соваться. Почитай-ка, что выбито да вызолочено на зеленовато-чёрном жилковатом мраморе по обеим сторонам осенённой клёнами центральной аллеи! «Мороз Глеб Борисович. Генерал МОПС. Герой Суслова». «Щов Арчибальд Харитонович. Профессор. Член-корреспондент». «Аполлон Хренов. Поэт. Лауреат премии Михаила Архангела». А вот и свои… «Выжловатый Герман Францевич. Сеттер. Четырежды чемпион». На верхней оконечности гранитного креста подобно терновому венцу топырится ржавыми шипами полураспавшийся жёсткий ошейник. Внизу – эпитафия, почему-то на немецком: «Da liegt der Hund begraben…»[1]
Цезарю нашлось местечко в глубине кладбища, у самой стены. Какая-то шавка из администрации Президента торопливо протявкала надгробную речь и, извинившись, сгинула. Из бывших хозяев не было никого. Потянулись прощаться. Разом погрузневший, обрюзгший Лорд Байрон постоял над покойным, вздохнул, сдавленно сказал: «Отмаялся, псина…» – и, зажмурившись, отошёл в сторонку. Заколотили, опустили, бросили по три горсти земли, а когда всё закончилось, сворой, как того требовал обычай, стали на четвереньки – прямо в плащах, в костюмах – и, запрокинув морды, завыли…
Внезапно Ратмиру почудилось, что кто-то опять мнёт ему пятки. Обернулся – никого… Ну вот. Уже и нервишки шалят. В следующий миг тучи за рекой озарились слабой беззвучной вспышкой. Стало быть, всё- таки воюют. Хотя, может, зарница…
«Какого тебе ещё рожна? – хмуро упрекнул себя Ратмир. – Люди вон из-под бомбёжек не вылазят…»
И тут же мысленно огрызнулся:
«Да уж лучше бомбёжка, чем вот так…»
Одно кладбищенское воспоминание потянуло за собой другое. Надо бы родителей навестить: могилки поправить, оградку… Ах, мама, мама! Трёх лет не дожила, не увидела своего Ратьку призёром «Кинокефала»… Вот бы радости было старушке! Всегда и во всём шла навстречу, отцу не побоялась возразить, когда Ратмир, будучи ещё передержанным щенком, объявил о своём намерении подать заявление в Госпитомник. Отец был на вздым против. Работяга прежнего закала, старый брокер, он до самого конца жизни так, кажется, и не понял, за что его сын получает деньги и кому вообще нужна такая служба…
Естественно, что подобная мерихлюндия накрывала Ратмира исключительно во внерабочее время.
«Приду домой, – угрюмо думал он, – завалюсь спать, а завтра с утра на работу. Пробежался на четырёх – и никаких тебе проблем…»
Но тут он вспомнил некстати, что завтра у него отгул, – и таким зияющим провалом представился ему грядущий день, что Ратмир чуть было впрямь не опустился на четвереньки посреди бетонной набережной и не завыл, запрокинув морду в тёмное, выложенное пухлыми тучами небо.
Утро, впрочем, началось неплохо. Разбуженный собственным гулким всхрапом, Ратмир на всякий случай подобрал лапы, заплямкал губами, затем приоткрыл глаза и, убедившись, что лежит не на коврике у дверей кабинета и не под столом для заседаний, а по-человечески, в своей постели, укрытый простынёй, перестал осторожничать, открыто перевернулся на спину и, прислушиваясь к ощущениям, потянулся. Нет, ничего нигде не хрустнуло, не щёлкнуло, и водоворотики перед глазами не поплыли.
Судя по голосам в прихожей, Лада собиралась в клуб первоначальной натаски «Тузик». Ратмир бы, разумеется, предпочёл, чтобы дочь посещала музыкальную школу или, скажем, курсы информатики, но супруга месяца полтора назад, когда речь зашла о клубе, по обыкновению приняла сторону Лады, а двух женщин не переспоришь даже теоретически.
Хлопнула входная дверь, и Регина вернулась в комнату – утренняя, свежая, улыбчивая.
– Проснулся? – приветливо осведомилась она. – Добытчик ты наш! Денежку выдай…
– Сколько?
Регина возвела глаза к потолку и принялась считать, загибая пальцы.
– Майонез… – бормотала она как бы в забытьи. – Куриные грудки… для оливье… Два апельсина… Сыру, само собой… – Очнулась, взглянула непонимающе. – А в чём дело? Ну, хочешь, я на бумажке всё распишу…
– Короче, – сказал он. – Сколько надо? Примерно.
