Голлербаха ('Образ Ахматовой') и др.
27.01.1926
1910. Масленица. Ехала в Царское Село в одном вагоне с Е. Зноско-Боровским и М. Кузминым.
1910. Середина августа (не позже 15-го). Уехала из Царского Села в Киев, к матери.
1910. Август. Уехала к матери в Киев.
1910. Первая половина сентября. Уехала из Киева в Царское Село по вызову Николая Степановича.
1910. Начало сентября. Получив от Н. Гумилева письмо, извещавшее об его отъезде в Африку, АА вернулась из Киева в Царское Село.
1910. 13 сентября. У Гумилевых в Царском Селе был прощальный вечер (перед отъездом Н. Гумилева в Африку). Были: С. Маковский, М. Кузмин. Ал. Толстой с женой, С. Судейкин с женой, В. Чудовский, В. Комаровский.
В. Чудовский был у Гумилевых в первый раз, АА познакомилась с ним в этот день.
29.01.1926
Пришел к АА в Шереметевский дом. Сегодня она ночевала в Мраморном дворце. Простудилась, и в 6 часов утра начался кашель...
АА пришла в Шереметевский дом и легла. Лежит и больна. Но отрицает, что простудилась, — утверждает, что у нее просто заболевание — поветрие в Петербурге, какая-то легкая форма эпидемической болезни — грипп, что ли?
Пунин просил АА узнать, где и когда появились первые музеи. АА спрашивала Шилейко, и тот прочел ей целую главу из Плиния (Старшего). Читал по-латыни и тут же переводил. АА восхищается Плинием: 'Много нового, интересного узнала... Какой ум! Какой человек! Какие люди! Эпоха!..'.
АА любит звуки латинской речи, и ей приятно, даже не понимая смысла, слушать, как читают по- латыни.
АА читает Давида. 'Все новые и новые работы находятся'. Я удивился: 'Неужели же нет книги, где все работы Давида были бы перечислены?' — 'Во Франции, наверное, есть...' — 'Но неужели же не знают определенно, есть такая книга или нет?' АА махнула рукой; коварно: 'Не знают! Смело могут не знать!'.
Днем (в 1 1/2 я забегал к АА в Мраморный дворец) застал ее сидящей в шубе за столом, в полутемной, в холодной 'столовой'. Она переводила Сезанна. В большой комнате за письменным столом через открытые двери виднелся Шилейко.
Я просидел у АА минут пятнадцать и ушел.
Письмо Duddington все еще лежит на столе и все еще не отправлено, потому что Пунин не может до сих пор составить биографическую справку.
Я сказал, что Пастернак занялся собиранием сведений о Есенине, — тот самый Пастернак, который незадолго до смерти Есенина бил его в Москве...
'Что ж! Может быть, это и правильно', — может быть, и следует, чтобы человек, враждебно настроенный до смерти, после смерти переменил бы отношение, потому что смерть смывает все.
Говорили очень много о Гумилеве 11-12 года и о людях, его окружавших в этот период.
В 'Трудах и днях' я забыл отметить, что Николай Степанович вернулся из Африки в 1911 г. разочарованным, очень пессимистически настроенным... АА сильно журила меня за это — 'ругалась неистово' ('ругается' АА интонацией, а не словами, конечно). Говорила, что такое состояние Гумилева имеет громадное значение в биографии. Что с этого момента произошел резкий поворот в его отношении к экзотике; сказалось это, прежде всего, на стихах ('Чужое небо' после поворота); и АА подробно, до мелочей, углубляла эту мысль, а я, растерянный и недовольный собой, слушал и запоминал...
Николай Степанович с этого момента стал гораздо серьезнее, хотел учиться, узнавать и т. д. Позже — в 12-13 году, когда АА тащила его в 'Бродячую собаку' или куда-нибудь, он часто отговаривался, был недоволен, говорил, что ему все это надоело, неинтересно и что он предпочитает остаться дома, читать, работать... Такое настроение было у него в продолжение Цеха, и оно все укреплялось и углублялось; под его влиянием Николай Степанович поступил в университет, занялся переводами и т. д., и т. д.
Перед войной Николай Степанович и АА хотели взять в Петербурге две комнаты (квартиру Городецкого, из которой тот выезжал). И все это прервала война. Сбила такое настроение, да и возможность работать... Николай Степанович уехал на фронт. А приехать с фронта в Петроград — это значило дорваться... Дорваться до всего: до ресторанов, до еды, до питья, до людей, до женщин, наконец... — до всего, что раньше, до войны, было ему неинтересно и что оставлял для работы и накопления знаний...
Война перевернула все вверх дном. Прервала всю литературную деятельность и все, к чему он стремился...
А потом — Париж (1917-18 гг.). В Париже он очень страдал — АА это знает наверное, хоть Николай Степанович и не говорил ей об этом. Да и довольно раз прочесть 'К Синей Звезде', чтоб понять, до какой силы доходило его страдание...
А когда он вернулся из Парижа — ему казалось, что он возвращается наконец к тому, что он оставил с началом войны: оживленную литературную деятельность, глубокий внутренний интерес к такой деятельности. Он энергично принялся за работу, за все... Но тут 'наступили тяжелые годы', возможности т а к работать не было, Николай Степанович не понял, что работать ему невозможно... Тут и голод, и холод, и тысяча других внутренних и внешних препятствий.
Много говорили о Вячеславе Иванове и истории его взаимоотношений с Николаем Степановичем.
Вот характерная фраза. Я записал в 'Трудах и днях', что Вячеслав Иванов резко и грубо бранил Николая Степановича в одном из заседаний Академии. АА сказала, чтоб я зачеркнул слово 'грубо', и добавила: 'Вячеслав Иванов задушит — и это не будет грубо...'.
Что-то я спросил про Вячеслава Иванова: 'Он искренним был, когда сказал это...' — что именно, не помню. АА быстро и определенно сказала: 'Он никогда искренним не был...'.
Когда АА первый раз пришла на 'башню' (с Николаем Степановичем, в 1910 году), Вячеслав Иванов — по-видимому, из желания унизить Николая Степановича — стал особенно выхваливать АА: говорил о ней как о поэте, который пришел заместить Анненского, и т. д. АА считает, что враждебное отношение Вячеслава Иванова к Николаю Степановичу было выражено впервые, когда Николай Степанович читал 'Открытие Америки'.
Но однако, когда Николай Степанович приехал из Африки и явился к Вячеславу Иванову, тот целовал его: 'Очень, очень идет борода, носите бороду... Очень мило', — говорил он про бороду Николая Степановича, которую тот отрастил за время пребывания в Африке. За внешней ласковостью не было, однако, ничего искреннего.
Явная и уже не скрываемая враждебность проявилась, когда Николай Степанович читал 'Блудного сына'. И дальше — все хуже и хуже были их отношения.
Николай Степанович говорил постоянно о Вяч. Иванове — его любимая тема такого разговора была — о том, что Вячеслав покровительствует бездарной молодежи — Верховскому, Бородаевскому и другим; что он хочет себе подчинить всех, что это невыносимо и мучительно. И это было мучительно для Николая Степановича.
В отдельных комнатах 'башни' Вяч. Иванов уговаривал АА разойтись с Николаем Степановичем, утверждал, что он неподходящий для нее человек, всячески хулил его.
АА замечает: 'Интересно, что сказал бы Вячеслав теперь, если спросить его о Николае Степановиче, ничего не напоминая ему...'.
АА предполагает — даже не предполагает, а спрашивает себя — не потому ли началась враждебность В. Иванова, что он был отстранен от 'Аполлона'? АА не знает, в какой форме это было. Но в какой форме может быть вообще человек, приглашаемому вначале, объявлено о том, что теперь будут обходиться без него?
В 1910 г. в Париже Николай Степанович вел очень большие разговоры об 'Аполлоне' с Маковским; возвращался от него часто в два-три часа ночи (Маковский был болен). Интересно узнать бы содержание этих разговоров.
К этому — справка: литчастью 'Аполлона' заведовал сначала Волошин (по-видимому; см. письмо Николая Степановича из Коктебеля), а Николай Степанович — уже потом.
