отчаянии, она не жалела себя. Разбегаясь, она бросалась на стены всем телом — глухим гулом ответили они, а с потолка сорвалось несколько ошмёток штукатурки. Женщина побежала на кухню и стучала по стенам там. Всё напрасно. Тяжело дыша, она села на табурет. Она дышала полной грудью и постепенно успокоилась. Взгляд её стал неподвижным и совсем безвольным. Она была обессилена и разочарована.
За окнами сгущались сумерки.
Последняя фантазия, думала женщина, нужна последняя. Сейчас я буду думать о том, что надо сделать и сделаю… Пусть она будет такой:
Женщина подавлена. Женщина в отчаянии. Всё, что было сущего — потеряно, а та крохотная малость, что оставалась ещё в самых отдалённых глубинах души — она исчезла сама по себе. Она ищет нечто, за что можно было бы зацепиться, пытается извлечь это из прошлого и даже выдумать, произвести прямо сейчас, но всё глухо и никаких крупинок настоящего не находит она.
Женщина решается наконец. Она встаёт с табурета, подходит к подвесному шкафчику и открывает его. Здесь лекарства. Она нервно перебирает их, пытаясь найти нужное. Вот и оно. Это снотворное. Таблетки шуршат в банке, их немного там, но должно хватить. Она высыпает их на ладонь, одним махом запускает в рот и запивает водой из графина. Потом обтирает губы и подбородок и идёт в зал. Она кажется теперь повеселевшей. Лёгкая улыбка появляется на губах и глаза становятся живее. Она прислушивается к движениям в себе, старается почувствовать, что происходит у неё внутри, но ничего необычного не замечает она.
А за окнами уже настоящая ночь. Да такая тёмная, что даже тени не скользят по ней, а и скользят если, то невидимы они. Впрочем, что там теперь видеть, да и зачем? Женщина достаёт из шкафа простыню, достаёт одеяло и начинает стелить постель. Постелив, она раздевается и ложится. Может это только кажется, а может и действительно взаправду, но сейчас она начинает чувствовать лёгкое недомогание. С каждой секундой оно становится сильнее, превращаясь в могучий водоворот, который затягивает куда-то вглубь, куда-то во тьму. Бегут секунды, мир реальности ускользает всё дальше, и женщина тихо умирает в своей тёплой постели, на своей старенькой тахте.
Завтра родится новая.
РОЗА БЛЮМЕНТАЛЬ
Созвучия призрачных струн удалены, промежутки аритмичны, краски огненны. Совсем нет ветра.
— А ведь я знал её, — шепчет он. — Сейчас в это трудно поверить, годы — они мчатся, как степные лани, но это так: я знал её. Роза Блюменталь… Роза Блюменталь… Она была необычной женщиной.
Я молчу. За гранями тихо, маятники убаюкивают. Меня смаривает в сон.
— Створки закрыты, они закрыты всё время, — продолжает он. — Некоторым удаётся приоткрыть их, сквозь щели врываются сквозняки, веет цветением. Запахи дурманят — всего лишь сквозь приоткрытые, совсем ненамного. Я же открыл их нараспашку… Знаешь, что происходит, если открыть их нараспашку?
Я киваю — да. Я открывал их не раз.
— Они могут смести, они — те потоки, что так жаждешь в духоте. Но могут и явить сокровенные образы. Это большой соблазн. Они выношены столетиями, они оплаканы и отвергнуты многократно, они — вожделенны. Роза Блюменталь — самое сокровенное, что являлось мне в заточении.
Гамаки колышутся, совы взирают. Я умиротворён сейчас, я расслаблен. Сладкая нега обволакивает меня, мне хорошо.
— Пусть в сомнениях, пусть в тревогах… Но Роза Блюменталь поблизости, пределы раздвигают вместимость. Она приходит, садится рядом, ты кладёшь голову на её колени — она добра и заботлива, она сама нежность. Время стремительно тогда, оно шуршит быстротечностью, бурливые реки неистовствуют, но на самом деле — то лишь миг. Долгий, упоённый миг, он способен быть вечным, он способен. Я был во многих, я чувствовал сам, как струи застывали тогда, как замирали деления, как исчезали контуры. Она, всё она — Роза Блюменталь, повелительница времени!
Я соглашаюсь — наверное, он действительно прав. Я тоже слышал о ней кое-что.
— Сурова, сурова, — он глядит почему-то вверх. Своды голубы и успокаивают. — Она — как мраморная статуэтка, что ласкает изысканными формами, но что тверда на ощупь. На ощупь… ты знаешь, а ведь я не раз прикасался к ней. Скользил пальцами по упругой шее, рисовал узоры на плечах… Ощущения стираются, теперь я чувствую лишь жжение, тогда же… кто знает, что я чувствовал тогда? Даже я не знаю теперь этого.
Я смотрю на него пристально — он так непосредственен, так искренен. Мне нравится в них непосредственность. Иногда они лживы и грубы, но будучи непосредственными, милы до очарования. Я благосклонен к нему сейчас.
— Мне предсказывали это, — теперь взор его направлен вниз, в твердь. — Ты можешь не верить, но мне предсказывали. Женщина, говорили они, грозная женщина. Могущественная женщина. Страстная женщина. Роза Блюменталь… Не помню, верил ли я в те предсказания, должно быть всё же верил — Роза Блюменталь, разве это не производит впечатления? Взгляды просты и понятны, движения естественны, поступь легка. Взойди, скажи слово, лишь слово, я пойду вслед. Тропы извилисты, но цель достижима. Роза Блюменталь, Роза Блюменталь, Роза Блюменталь. Городской сад, скамейка под развесистой берёзой, сумерки так быстры, уже совсем темно. На небе зажигаются звёзды. «Пора прощаться…» «Уже?» «Да, мы не можем круглые сутки быть вместе». «Мне бы хотелось». «Нет, нет, это невозможно». «Жаль». «Чтобы не наскучить». Чтобы не наскучить… Роза Блюменталь — вижу тебя и сейчас, бесподобная!
Лишь двенадцать отмерены. Здесь тихо, уютно и внешние буйства не ведомы. По причине несоответствия продольные линии обрываются на десятой секунде. Концы опалены, расплавлены. Вокруг дёготь. Чернота, в неё погружаешь пальцы, слизь податлива и не липнет. Рассечения сверху вниз — должно быть мечи тяжелы, трепещущие руки поднимали их, замахи высоки и сила вкладывалась немалая. Искры, свечение. Что сзади, когда в зрачках лишь огонь? Лишь биение пламени, неистовое и мятежное? Против. Против и злорадствует. Пентаграммы начертаны, знаки взывают с небес, переходы тонки, низки, но не переступить. Здешние плоды ядовиты: надкуси, сок течёт по губам, пузырьки лопаются. Во все стороны, им во все стороны позволено, они и несутся — во все стороны, во все дали. Кузнецы ударяют молотами, металл шипит, но и они усердны. Они выкуют, они выкуют латы. Мы наденем их и вскочим в стремена. Кони взовьются, заржут и помчатся к замкам. Где же вы, сопутствующие гордым? Почему не зрею силуэты ваши? Почему не слышу песни? В течение длительных зим отращивали шерсть, а после не сбривали. Джунгли просторны, густы, лианы свисают и лишь ухватись. Ухватись, ухватись. Проторены тяжёлыми стопами, дороги грязны, но выводят. Озёрной влаги чиста неприкаянность, омовение краткое, но освежит надолго. Птицы — их заточали в клети, мы с тобой и заточали, они довольны — совсем тихи и послушны. Их скормили псам. Пусть разрывают плоть и урчат. Мне нравится урчание. Либо тишина, либо урчание. Степенно, в чём- то трагично — звуки дробятся, порой вообще не слышны. Я всё же разбираю смыслы. Ну и что, ну и что? Совсем не горды и внимательно слушать готовы. Говори, говори.
Он уже пьян. Бормочет:
— Силы хватало, я не из тех, кто настолько слаб. Но она всегда вела и на другие роли не соглашалась. Что же, я не противился. Завлекала, чаровала. Устоять невозможно. Скрутит, сметёт, лучше подчиниться.
Некая задумчивость опускается на меня. Я уже не так щедр на положительные эмоции, но и отрицательным не даю проявляться. Его не слушаю почти.
— Я совсем не жалею, — говорит он. — Не пойми меня превратно, я ни о чём не жалею. Да, она дорога мне, да, грудь до сих пор сжимается при звуках её имени, но жалости нет. Это хорошо, это естественно, что всё рано или поздно заканчивается. Я даже рад, что закончилась и она, лишь грущу в минуты слабости, но в целом — рад. Я выпил её до дна, отшвырнул бокал в сторону и он разбился. Я счастлив, я по-настоящему счастлив.
Я поднимаюсь и делаю несколько шагов. Потом направляюсь в обратную сторону.
— Она — лишь дымка, лишь облачко. Оно всегда над головой, куда ни ступи, порой орошает дождём, порой градом, но большую часть времени мило и светло. Оно приятно.
