И некоторые тронулись с места, некоторые сделали за мной шаг…
Быть может, у нас и получилась бы эффектная атака безоружных сорвиголов на автоматы, но в это самое мгновение на горизонте появились гопники. Они стекались на площадь тремя ручейками с разных концов, было их много, в руках они несли дрыны, монтировки и железные цепи, а над головами их разносились озорные и задорные выкрики:
— Бей фашистских пидаров!
— Зачморим ублюдков!
— На куски порвём этих сук!
По всей видимости, даже менты их испугались. Они так же, как мы, стояли хлопая ушами и не предпринимая никаких действий, наблюдали за тем, как взбудораженные гопнички-антифашисты сближаются с нашими дрогнувшими рядами. Гопники деловито обходили ментов, словно не замечая их, постукивали своими орудиями себе по ляжкам и ладоням и неумолимо, лавиной шли на нас.
Вот тут мы вконец обосрались. Кроме меня, разумеется. Я ещё пару раз крикнул что-то для поднятия духа и удержания стремительно улетучивающегося задора, но всё было тщетно: партийцы сорвались с места и ринулись врассыпную.
Гопники побежали. Так как приближались они с трёх сторон, а четвёртую свободную заслоняло от нас здание администрации, то трогательная встреча с ними была неминуема. Вскоре звучные, сочные такие удары дерева и железа по человеческим лицам, туловищам и прочим частям тела, словно оригинальное вступление к грозной и стремительной симфонии, раз за разом с удивительным и предельно коротким постоянством принялись доноситься до моих ушей.
Меня какое-то время удары миновали. Восторг захлёбывался во мне, я пребывал на пределе наивысшего возбуждения, я был пьян происходящим и до глубины души счастлив.
Я отчаянно размахивал фашистским стягом и истошно вопил:
— Русские, вперёд!!! За Родину!!!
Затем что-то тяжёлое и бесформенное (по крайней мере, я так и не понял, что это было, цепь или монтировка) встретилось с моей буйной головушкой, флаг был вырван из рук, унесён куда-то в сторону, где древко резким ударом о колено сломали напополам, а ткань не менее резким движением порвали. Я же, почувствовав внезапную слабость и что-то тёплое и жидкое на правой щеке, тихо повалился животом на асфальт и, улыбаясь (однозначно улыбаясь, я помню это ощущение улыбки на губах), стал с причудливо- отстранённым интересом наблюдать за происходящим. Происходило там, в общем-то, нечто не особо различимое — кроме мельтешения ног, ничего примечательного. Меня больше никто не бил и даже не пытался ко мне приблизиться.
Пролежав так какое-то время и вроде бы даже потеряв сознание, я наконец нашёл в себе силы поднять голову, а затем и встать на ноги.
Площадь, как ни странно, была почти пустынна. На асфальте лежало несколько тел, некоторые из них шевелились, некоторые нет, в сторонке, почему-то уже с собаками, топтались менты. Ещё один, глядя себе под ноги, ходил по площади и подбирал с земли какие-то предметы. Выход с площади никто не преграждал.
Я подошёл к порванному флагу со свастикой, что на половине древка болтался в паре метрах от меня, не торопясь, скрутил его и тихонько зашагал к ближайшей улочке, так соблазнительно манившей отсутствием людей.
— Эй, ты куда? — услышал я за спиной окрик.
Кричал тот самый мент, что искал на площади то ли улики, то ли выкатившийся из кармана юбилейный рубль.
Я повернулся на голос.
— Пойду, — ответил ему. — Домой пора.
— Домой? — удивлённо переспросил он. — А-а…
Больше он меня не окликал. Я без проблем покинул площадь, по дороге зашёл в магазин, где купил бутылку воды (продавщица даже не взглянула на меня, словно посетители с разбитыми головами заходили сюда каждый день) и омыл этой водой лицо и черепушку. Ни криков, ни воя сирен здесь слышно не было. Помнится, мне подумалось тогда: а может, ничего этого и не было на самом деле? Может, я просто перегрелся на солнце?
До дома я добрался пешком и без приключений.
Как честный, исполнительный журналист, на следующий день к восьми утра — был понедельник — я отправился на работу, но на двери, ведшей в полуподвальные редакционные палаты, висел замок. Часа два я топтался у дома, обыкновенного, жилого, ничем не примечательного, и даже имел неосторожность спрашивать у всех проходивших мимо молодых и старых горожан, не знают ли они, что за праздник сегодня, в связи с которым редакция газеты «Воля» вдруг не вышла на работу. Мне отвечали, что никакого праздника сегодня нет и все честные люди работают.
Наконец я додумался позвонить из автомата (до ближайшего требовалось пройти пешком минут пятнадцать) домой Евграфову, но трубку никто не брал. Я знал ещё один телефонный номер, коллеги- журналиста Владика, но и у него в ответ раздавались лишь длинные гудки. Делать нечего, пришлось бесцельно слоняться по городу, а затем отправиться домой.
На следующий день история повторилась. Снова я отправился на работу в положенное время и снова встретил равнодушный замок на двери. У меня хватило ума догадаться, что всё это связано с нашим митингом, и, по всей видимости, братья-партийцы одномоментно ушли на дно, но смущало то, что со мной никто не связывался. Всё-таки я числился не последним человеком в партийной иерархии. Телефоны Евграфова и Владика продолжали молчать, как найти Круглова, я не знал — и что же теперь мне делать? Настроение было неважное. Ощущение потерянности и внезапно свалившейся на голову ненужности, должен вам сказать, не из самых приятных.
Наконец через неделю ко мне на квартиру заглянул один чувачок из партии, имя которого я не знал, да и на лицо едва вспомнил. Он выглядел напуганным.
— Завтра в качалке общий сбор. В два дня.
— Подожди, подожди, — успел тормознуть я его, уже готового сорваться со двора. — Где хоть эта качалка находится?
— Ты не знаешь? — почему-то искренне изумился он и на какое-то время трагически задумался, видимо решая, сообщать ли мне её местонахождение и не провокатор ли я, раз не ведаю такой очевидной вещи.
— В подвале дома, который напротив автомастерской. Автомастерскую «Светлана» знаешь? Это у леса. Вот там.
На следующий день, после некоторых мытарств с поиском нужного дома, который оказался вовсе не напротив автомастерской, а как-то в отдалении и наискосок, я был на месте. Дверь подвала (видно, участь такая у фашистов — по подвалам прятаться) открыла фрау Люда. Внутри сидели на тренажерах да по матам совершенно потерянный Круглов, достаточно бодрый, хотя и мрачноватый, Евграфов и ещё человек восемь. Короче, жалкий остаток от партии. Почему не смогли явиться другие, в коротком предисловии объяснил Евграфов.
— В общем, так, — начал он, убедившись, что никто больше не придёт. — По последним данным, которые у меня есть, наших убито четыре человека: Костян, Владислав, Сергей Доброхотов и Артём Малышев, новенький, если кто не знает.
Четверо погибших, вскинул я глаза! И Владик!
— Ещё семеро сидят в ментовке. Всем предъявили обвинения, произошедшего на площади они не касаются. Шьют уголовные дела — кому квартирную кражу, кому угон автомобиля, кому ещё что. Насколько я знаю, четверо уже подписали признательные показания. В милиции, как вы знаете, свои методы, не стоит обвинять наших ребят в слабости. Вполне вероятно, что подпишут и трое оставшихся. Видимо, так для них
