унимаются и понемножку, не без оглядки, вступают на тот путь, который предопределен самой жизнью. А этот путь не может быть иным, как монументальным, насыщенным идеей и эмоцией реализмом, а тут о «красоте» и заботиться не придется, ибо реальность монументализированная, освещенная идеей и согретая чувством — прекрасна. Многочисленны и интересны работы Рождественского. Лиричны и содержательны—. Куприна. К сожалению, мало выставил Лентулов. Но его портреты и его пейзажи тем не менее занимают на выставке почтенное место.
Надо только, чтобы художники этой группы пересилили еще что–то. Вот они поняли теперь, каким огромным источником вдохновения является действительность. Но этого мало. Если художник должен сохранять свою самостоятельность в трактовке внешнего материала, в пейзаже, портрете, натюрморте, акте, то еще важнее, конечно (тут он выступает как подлинный художник), сохранить за собой право комбинации, композиции, право творца в картине.
Картин нет как нет. Вот у АХРР, выставка которой предшествовала в том же помещении выставке Красного Креста[109] есть картины, но, к сожалению, неубедительные. Там картины то сдаются на оперную постановку, то просто серы по замыслу, хотя и очень революционно благонамеренны. Лучшее, что АХРР дала, — это несколько удачных этюдов с вокзалов, заводов и т. д. Но АХРР по крайней мере определенно осознала, что надо вложить в живопись социальное идейно– эмоциональное содержание.
Конечно, в превосходных этюдах — даже больше, чем в картинах, которые представлены упомянутыми мною выдающимися русскими художниками, — есть и идеи и эмоция. Но все это — в состоянии элементарном, и я очень боюсь, что Кончаловский, Машков и Лентулов еще связаны теориями, среди которых они росли и которые требовали такого нелепого самоотчуждения живописи от «литературы». Трудно представить себе больший вздор с точки зрения нового времени. Мы, стремящиеся к синтетическому искусству, мы, для которых синтетическое искусство — хлеб, как можем мы иначе принять это разграничение друг от друга искусств, чем в качестве чего–то подсобного, подготовительного, а иногда просто курьезного. Нет настоящих художественных произведений, которые держались бы в каких–то замкнутых рамках. Хотя повесть есть произведение слова, но она есть и произведение живописное, скульптурное и музыкальное, и лишь постольку имеет литературно–художественное содержание. То же относится и к картине. А вместе с тем от кого же ждать картин, как не от художников, которых я сейчас назвал?
Конечно, последние могикане передвижников могут подарить нас еще несколькими прекрасными произведениями. Конечно, за молодежью остается огромное будущее, конечно, у нас есть ряд очень интересных художников и помимо трех корифеев «Бубнового валета». Все–таки, в конце концов, настоящих новых щедевров невольно ждешь именно с этой стороны.
Кончаловский, Машков, Лентулов — это передовые имена русской живописи. Надо им сделать какое– то усилие над собой, чтобы картина была создана. Я не верю в то, что у них нет соответственных сторон таланта.
ЛЕНИН И ИСКУССТВО (Воспоминания)
Впервые — «Художник и зритель», 1924, № 2—3, февраль—март. Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 7—12.
У Ленина было очень мало времени в течение его жизни сколько–нибудь пристально заняться искусством, он всегда называл себя в этом отношении профаном, и так как ему всегда был чужд и ненавистен дилетантизм, то он не любил высказываться об искусстве. Тем не менее вкусы его были очень определенны. Он любил русских классиков, любил реализм в литературе, в живописи и т. д.
Еще в 1905 году, во время первой революции, ему пришлось раз ночевать в квартире товарища Д. И. Лещенко[110], где, между прочим, была целая коллекция кнакфуссовских изданий[111] посвященных крупнейшим художникам мира. На другое утро Владимир Ильич сказал мне: «Какая увлекательная область история искусства. Сколько здесь работы для коммуниста. Вчера до утра не мог заснуть, все рассматривал одну книгу за другой. И досадно мне стало, что у меня не было и не будет времени заняться искусством». Эти слова Ильича запомнились мне чрезвычайно четко.
Несколько раз приходилось мне встречаться с ним уже после Октябрьской революции по поводу разных художественных жюри. Так, например, помню, он вызвал меня, и мы вместе с ним поехали на выставку проектов памятников, на предмет замены фигуры Александра III, свергнутой с роскошного постамента около храма Христа Спасителя[112] Владимир Ильич очень критически осматривал все эти памятники. Ни один из них ему не понравился. С особым удивлением стоял он перед памятником футуристического пошиба, но, когда спросили о его мнении, он сказал: «Я тут ничего не понимаю, спросите Луначарского»[113] На мое заявление, что я не вижу ни одного достойного памятника, он очень обрадовался и сказал мне: «А я думал, что вы поставите какое– нибудь футуристическое чучело».
В другой раз дело шло о памятнике Карлу Марксу. Известный скульптор М.[114] проявил особую настойчивость. Он выставил большой проект памятника: «Карл Маркс, стоящий на четырех слонах». Такой неожиданный мотив показался нам всем странным и Владимиру Ильичу тоже. Художник стал переделывать свой памятник и переделывал его раза три, ни за что не желая отказаться от победы на конкурсе. Когда жюри под моим председательством окончательно отвергло его проект и остановилось на коллективном проекте группы художников под руководством Алешина[115] то скульптор М. ворвался в кабинет Владимира Ильича и нажаловался ему. Владимир Ильич принял к сердцу его жалобу и звонил мне специально, чтобы было созвано новое жюри. Сказал, что сам приедет смотреть алешинский проект и проект скульптора М. Пришел. Остался алешинским проектом очень доволен, проект скульптора М. отверг. В этом же году, на празднике Первого мая, в том самом месте, где предполагалось воздвигнуть памятник Марксу, алешинская группа построила в небольшом масштабе модель памятника. Владимир Ильич специально поехал туда[116] Несколько раз обошел памятник вокруг, спросил, какой он будет величины, и в конце концов одобрил его, сказав, однако: «Анатолий Васильевич, особенно скажите художнику, чтобы волосы вышли похожей, чтобы было то впечатление от Карла Маркса, какое получается от хороших его портретов, а то как будто сходства мало».
Ещё в 1918 году Владимир Ильич позвал меня и заявил мне, что надо двинуть вперед искусство как агитационное средство; при этом он изложил два проекта[117] Во– первых, по его мнению, надо было украсить здания, заборы и т. п. места, где обыкновенно бывают афиши, большими революционными надписями. Некоторые из них он сейчас же предложил.
Этот проект был подхвачен и своеобразно осуществлен т. Брихпичевым, который был тогда заведующим Гомельским ОНО. Гомель я нашел буквально испещренным такими надписями. Даже все зеркала в каком–то большом ресторане, превращенном в просветучреждение, т. Брихничев расписал изречениями.
В Москве и Петрограде это не привилось не только в столь преувеличенной форме, но даже в форме, соответствовавшей мысли Ильича [118]
Второй проект относился к постановке памятников великим революционерам в чрезвычайно широком масштабе — памятников временных, из гипса, как в Петрограде, так и в Москзе. Оба города живо откликнулись на мое предложение осуществить идею Ильича, причем предполагалось, что каждый памятник, будет торжественно открываться речью о данном революционере и на пьедестале будут сделаны разъясняющие надписи. Владимир Ильич называл это «монументальной пропагандой» [119]
В Петрограде эта «монументальная пропаганда» была довольно удачной. Первым таким памятником был Радищев скульптора Шервуда[120] Копию его поставили в Москве[121] К сожалению, памятник в Петрограде разбился и не был возобновлен.
