говорил о папе Льве X, который окружил свои палаты чудными статуями, вырытыми из–под праха веков и свидетельствовавшими о красоте идеала греков, который, ударяя чашей о чашу какого–нибудь гуманиста, говорил: «Какой хороший человек был Иисус Назарянин: несут нам со всех сторон дань во имя его, а мы наслаждаемся». И папы построили себе такие языческие дворцы и собрали такие языческие музеи, что я лично присутствовал при таком зрелище: явились в Рим пилигримки из какой–то итальянской деревни, заскорузлые старушки в темных платьях, в высшей степени ханжески настроенные католички. И вот молодой попик водит их и показывает им папское жилище. Эти старые девы всюду хотели видеть мощи и всякие святые вещи. И вот ведут их в Ватикан, где сплошь голые мужчины и голые женщины, великолепно сделанные, пышные, красивые, соблазнительно улыбающиеся. Как им это показать? Это — такая скверна, такое наваждение, такая мерзость, что тьфу, тьфу, тьфу… Поэтому этот попик, который водил их, обращал все время их внимание на потолок, не на то, что на стенах, а что на потолке: «Вот здесь на потолке написано, как папа Исидор писал свои декреталии, здесь следует папа Григорий I» и т. д. И пилигримки сконфуженно смотрели на потолок и быстро проходили. Это — иллюстрация того, насколько итальянское папство само отошло от христианства.
Когда Юлий II[130] с Микеланджело строил собор Петра апостола, или обсуждал планы создания себе самому пышной языческой гробницы, или вел свои политические войны — что общего было между ним и Христом? Он бы расхохотался, если бы кто–нибудь ему напомнил, что христианство есть обет вечного безбрачия, он бы сказал: «пойдите к моим маленьким монашкам»… Поэтому не удивительно, что Лютер[131] сказал: «Антихрист правил в Риме, а не папа, не наследник Петра, а «враг», который именем Христа водворился, чтобы проповедовать грех, пышность, любовь к земле, — это властолюбие, это все семь смертных грехов, которые воцарились там, на папском престоле». Если вы припомните, что среди пап был такой, как Александр Борджиа, который в причастии отравлял людей, который рисуется нам до сих пор как тип законченного в своей отвратительной беспощадности человека–зверя, то вы поймете этого умного и честного мещанина Лютера, который говорил, что мы такого христианства не желаем признавать.
Но у Рима было и другое лицо. У Рима было лицо Бернарда Клервоского [132], бледное от постов и молитв, согретое внутренним пламенем религиозного экстаза. Эти души, которые просвечивали сквозь кости изнуренного тела, эти истинные угодники божий говорили: я не потому доминиканец, что я. ученик св. Доминика, а я domini canis, т. е. собака божья… они были носителями настоящего героического аскетизма, и тот же Лютер, который, как только произвел реформацию, женился на игуменье, говорил: «Нет, этим вы нас не проведете! Мы против этого! Мы против сатаны, против папы, который пирует под музыку и вокруг которого танцуют обнаженные женщины, но мы и против людей, которые говорят: не ешь, не пей, но женись, изнуряй себя, тогда ты будешь праведником; настоящая праведность божья заключается в том, чтобы трудиться, не лгать, верить в Христа и второе пришествие, помогать ближнему своему и быть честным тружеником, честным гражданином. Вот настоящая суть дела, вот чем нужно быть».
Чей это голос? Это голос торговцев, голос ремесленников, голос зажиточного крестьянства, который так говорит: «Какое безбрачие?! Брак, дети, дом—полная чаша, свое, трудом нажитое! Никого я по возможности не обманываю, никого не обижаю, никому не кланяюсь, верю в то, что жизнь эта временная, что если я ее с полной честностью проживу, то господь на том свете меня помилует. Оставьте меня с вашими таинствами, потому что они моему разуму не доступны, оставьте меня с вашими лишениями, я считаю, что всякая земная радость, все, для чего создано мое тело, — все должно иметь место в жизни». Вот здоровая, земная сущность тогдашней реформации, к которой примкнуло то, что мы можем назвать сейчас кулацким крестьянством, крестьянством наиболее зажиточным, и всякого рода ремесленники и торговцы городов.
Что же вследствие этого произошло в–Англии, Германии, Франции?
В Англии эта мелкая буржуазия стала давить на государство политически. Она отрицала таинства, и прежде всего таинство превращения вина и хлеба в плоть и кровь. «Как вы хотите, — говорили они, — это — вино, мы это ясно чувствуем на языке, не втирайте нам очки, мы не можем говорить, что это—плоть и кровь!» В этом сказался особый реализм этих людей. Это было одним из камней преткновения. Дальше следовало. — мы не признаем папу! Кто этот за горами живущий священник, который нам приказывает? У нас свои священники. Это доходило до непризнания епископов — община и священник, который читает евангелие, произносит проповеди, а в остальном — светская государственная власть.
В то же самое время королевская власть в Англии вела борьбу с папою, потому что папа из Англии выкачивал громадное количество денег; поэтому королевская власть в лице Генриха VIII[133], с одной стороны, приказала верить, что хлеб есть плоть, а вино — кровь, приказала тем, кто будет возражать, отвечать перед судом и палачом; она признала епископов, но этим епископам предписала молиться за него, Генриха VIII, как главу церкви. «Это я, толстый Генрих VIII, сменивший за свою жизнь семь жен, большую часть которых убил, величайший развратник, чудовищный пьяница, я—семь настоящий глава церкви!»
Казалось бы, чего хуже, лучше уж верить в папу. Однако положение вещей было таково, что не хотелось платить дань папе, уж пусть заодно король грабит. Поэтому высшие слои мещанства согласились на это — пусть епископы назначаются королем, епископальная церковь с английским королем во главе, самодовлеющая национальная церковь — вот что они признают.
И с тех пор католиков начали угнетать в Англии, сажать в тюрьмы, истреблять. Но в некоторые моменты и старые католики вновь брали верх и истребляли тогда протестантов, потом опять протестанты — католиков и т. д.
Конечно, этим удовлетворялись не все. Что касается средней буржуазии, то она к этой системе отнеслась весьма скептически, она заявляла — не верю, что хлеб есть мясо, не верю, что вино есть кровь, не верю, что нам нужен король и что нам нужны епископы, которые за него молятся, нам нужны только священники, которые проповедовали бы нам настоящую христианскую истину и исполняли бы символический обряд в память Христа, нам нужен ковенант, т. е. собрание всех верующих граждан республики, и больше ничего — ни папы, ни короля, ни таинств.
Так смотрела на церковь шотландская буржуазия, которая основала на этих принципах пресвитерианскую церковь*.
В строго кальвинистском духе. Учение Кальвина[134] вообще охотнее всего принималось средней зажиточной и трудовой буржуазией городов.
Англичане, которым было трудно отделаться от короля, которым пришлось вести борьбу против короля, основали близкую к пресвитерианской церковь индепендентов, или пуритан, которая говорила: «Священники также но нужны, пусть проповедует тот, кто имеет дар, таинств никаких, и мы так понимаем христианство, что нужно собраться всем вместе и начать всем миром борьбу против богачей, против лордов, против епископов, против королевской власти так же, как и против папы». И тут борьба началась (уже после смерти Генриха VIII) ив Шотландии, и в Англии: в Шотландии под углом пресвитерианского священства, а в Англии под углом беспоповства. В Англии в связи с этим началось великое республиканское революционное движение, которым наполнен XVII век. Оно выдвинуло грандиозную фигуру одного из величайших государственных людей — Оливера Кромвеля[135] — и одержало верх над королевской властью. Карл I Стюарт лишился головы в этой борьбе.
Тогдашняя индепендентская церковь была поставлена под контроль палаты мещанских депутатов. Кромвель был руководителем, вождем, невенценосным королем этого движения. Он хотел играть преобладающую роль в тогдашнем мире и первый наметил владычество Англии…
Но это все–таки было недостаточно прочно, потому что после смерти Оливера Кромвеля все–таки вернулась, качаясь как маятник, история к англиканской королевско–епископальной церкви. Сейчас в Англии имеется англиканская церковь, католическая, пресвитерианская, индепендентская во всевозможных видах и разновидностях, целый ряд всевозможных сект, которые теперь перестали играть политическую роль. В Англии вообще обыкновенно революционные стремления замирают и оканчиваются компромиссом. Я сейчас не могу входить в экономические причины, которыми объясняется необычайная гибкость английских правящих классов. Я еще не указал на то, что в Англии на крайне левом фланге распространилось движение
