евангелического и баптистского толка.
Все это заставляет часть нашей общественности чрезвычайно недружелюбно относиться к церковному искусству, как к силе, которая так или иначе во всяком случае является союзником этих еще живых, застарелых предрассудков.
Есть удачное выражение: «боги становятся прекрасными, когда они умирают». Почему это так? Потому, что религия, являясь совершенно естественным порождением определенных эпох, и выражала собою глубокую неудовлетворенность человека условиями действительности, его тоску по другому миру, его мечту о счастье; возвеличенные, гиперболические образы того, что человек считает благом, порождают, естественно, огромной силы эстетическое творчество…
В тех случаях, когда новый класс вынужден еще продолжать борьбу со старыми предрассудками, — ненависть к этим предрассудкам, естественно, бросает широкую, густую тень и на лицо искусства, окружающее не умерших, еще воинствующих богов. Но по мере того, как они окончательно умирают и от Них остаются только их величественные мумии, эти последние, эти чудесные одежды ушедшего религиозного содержания получают громадный исторический интерес для понимания внутренней сущности усопшего прошлого и вместе с тем громадный эстетический интерес, как источник различных, в особенности технических импульсов и как источник высокого наслаждения, уже совершенно не отравляемого наличием какихнибудь могущих воздействовать на живую жизнь ядов.
Церковная жизнь нашей великой страны создала за время своего многовекового существования немало прекрасного в области архитектуры, музыки, художественного ремесла и, быть может, с особенной красотою, выдержанностью проявилась в высоких образцах нашей иконописи, начиная с XII и приблизительно по начало XVII в. Успокаивая нетерпеливые проявления энергичнейших из числа борцов против религии, Советское правительство, отнюдь не поощряя какого–нибудь особенного подчеркивания «красот» былой религиозной жизни, не только посчитало своим долгом предотвратить всякого рода разрушения действительно ценных исторических и эстетических памятников религиозной старины, но нашло возможным приступить сейчас же к тем мерам не только охраны, но и научной реставрации, о которых говорит в своей статье один из основных работников в этой области И. Э. Грабарь[314].
Именно за трудные годы этого первого десятилетия, после великого переворота, удалось проделать огромную работу по части выявления методов, действительно гарантирующих хорошие результаты охраны, осторожного и мудрого реставрирования старины, не в Смысле ее подновлений, а исключительно в смысле восстановления первоначальных форм. Благодаря этому, удалось развернуть страницы истории искусства, имеющие значение не только для нашей страны, но и для всего мира, которые были до сих пор как бы склеены или как бы выцвели, а сейчас стали совершенно удобочитаемыми.
Наркомпрос РСФСР посчитал целесообразным уже теперь представить в практически возможном виде некоторые результаты этого восстановления, этого изучения целого особого пластического мира пятисотлетнего развития русской религиозной живописи. Он выражает полную уверенность, что культурная Европа отнесется с одобрением к проделанной работе, к самым методам охраны и реставрирования и с глубоким интересом к самим столь характерным, неожиданным в своем роде и в Своем стиле, столь совершенным в своем духе, столь истинным и выдержанным шедеврам искусства.
ПОЛИТИКА И РЕЛИГИЯ
Впервые напечатано в газете «Известия» 8 июня 1929 г., № 129.
Многие партии, в том числе и социалдемократия, при этом не только теперь, но и в лучшие ее времена, выдвигали лозунг свободы религиозных убеждений для своих членов.
В глубоком прошлом это было бы совершенно невозможно. Религия тогда совпадала с политикой. Конечно, и религия и политика корнями своими впивались в классовую борьбу, питались соками этой борьбы.
В эпохи, когда религиозное мышление представляет собою господствующую форму идеологии, когда все окрашено религией, иногда самым неожиданным образом борьба отдельных классов, прикрытая борьбою сословий или разбившись на борьбу каких–нибудь групп, на национальные столкновения и т. д. (под всем этим лежат ведь пружины классовых взаимоотношений), вливается целиком в русло взаимной ненависти, преследований или гневного протеста, внешним образом, чисто религиозного характера.
Мы очень хорошо знаем теперь глубококлассовый характер Реформации. Мы ясно видим, как светские князья, крупная патрицианская буржуазия, средние ремесленники, подмастерья и мелкие трудовые люди, крестьяне поднимают религиозное знамя, сочетав его неразрывно с той или другой политической тенденцией, отражающей потребности своих носителей.
Реформация была видимой революцией в религиозной одежде, и Маркс говорил о самом великом из этих движений, о пуританской революции в Англии[315], что она пользовалась маскарадными плащами библейских пророков[316].
Конечно, светская власть, иногда одетая даже в кардинальский пурпур (Ришелье[317], Мазарини[318]), и начинающееся движение левой, наиболее решительной буржуазии, переросшей религиозные предрассудки, начали давать себя чувствовать почти одновременно с первыми бурями Реформации и достигли к концу ее известной выраженности. Но религиозная политика доминировала над всем.
Когда к концу XVIII в. разразилась революционная буря во Франции [319], религиозная борьба отнюдь не играла второстепенной роли в политических взаимоотношениях. Атеисты сами выступили как политическая партия, стараясь преобразовать и атеизм в известную безбожную религию, имеющую . даже своеобразный ритуал и церемонии.
Гора бурно разделилась на атеистов и приверженцев «верховного существа»[320]. Католицизм с его священниками, признавшими и не признавшими революции, был крупнейшей политической силой. Нужно было еще 10 лет для того, чтобы значение религии, религиозных убеждений вообще поблекло и партии начали составляться из людей разных религиозных и даже атеистических убеждений, причем спайка между ними была уже чисто политической (непосредственно на экономической основе) и оказалась более прочной, чем религиозные разногласия.
Однако XIX в. был еще свидетелем сложного переплета религии и политики. В Англии различные формы либерализма и радикализма все еще сочетались с различными формами протестантизма. Чопорная, крупная буржуазия вместе с лендлордами тяготела либо к восстановляющемуся католицизму, либо к Гай Черч [High Church][321], не скрывавшей своих католических симпатий. В Германии Бисмарк[322] не побрезговал опереться на лютеранство в своем «культуркампфе», неожиданным результатом чего явился крепкий католический центр, который и сейчас является едва ли не лучшей сорганизованной политической силой Германии. Во Франции радикалы долго пытались и отчасти еще и сейчас пытаются за кличем: «ecrasez l'infame!»[323] («уничтожьте гадину!» — церковь), т. е. за напряженным свободомыслящим попоедством, за широкой популярностью этого лозунга, скрыть беспринципность и шаткость своей политической хозяйственной программы. В Италии ватиканский затворник влиял на политику, дергая за ниточки католической партии, настолько могучей, что в конце концов реакционно–буржуазный фашизм заключил с католиками выгодное для последних соглашение.
Последний факт уже относится к XX столетию, и никто не станет отрицать, что в настоящее время мы видим скорее оживление конфессиональных воздействий на политику, чем их ослабление.
Лозунг о свободе религиозных убеждений для членов отдельных партий является, конечно, не более не менее как уловкой для ослабления антирелигиозной борьбы и очень существенной уступкой попам.
Такая уступка ничем не вызвана в тех случаях, когда дело идет о подлинной партии, т. е. о партии, опирающейся на однородные массы и имеющей действительно крупные и определенные цели. Было бы не
