Далее автор переходит к самым молодым.
Вот перед вами Франсуа Мориак с нашумевшей книгой «Тело и кровь»15.
«С религиозной точки зрения, — свидетельствует Жермен, — это может заставить рычать от негодования. Длинные страницы пытаются быть благочестивыми и полными небесного восторга, а на самом деле они земные до пошлости и даже до грязи. Нечто очень близкое к проституции выдается за путь благодати божьей. Бог смахивает на сводника».
Тем не менее Мориак удостаивается названия «хищника благородной расы: католического эпикурейца, молодого денди, от которого пахнет литургией, сквозь душу которого течет вино Диониса пополам со святой водой».
Ну разве не портрет? И разве не отвратителен оригинал этого портрета?
Дальше следует еще более нашумевший столп модной литературы, Пьер Дриё ла Рошель.
Этот, по мнению Жермена, «дает подножку демократии и цивилизации».
«Он дает вам кирпичом по темени, и это спасительно. Это заставляет вас задуматься или, по крайней мере, чихнуть».
Г-н Дриё — патриот, он сам определяет свой патриотизм: «Я люблю Францию, как женщину, встреченную на улице. Я люблю французов. Непристойно пошутить, поговорить о женщине и о войне можно только с ними: для этого я пошел бы за ними хоть на другую звезду»16.
«Это очаровательно», — замечает Жермен.
А по нашему мнению — более нагло идиотской формулы патриотизма еще никто не придумывал.
Притом же: «Заключительный аккорд его есть тяжелое отчаяние», и весь он характеризует собою «столь печальное и столь часто встречающееся банкротство молодежи».
Вот еще один из мушкетеров модной литературы — Аир и де Монтерлан. Ему только двадцать четыре года. Послушайте, в каких терминах воспевает его Жермен: «Твои великие крестные — д'Аннунцио и Баррес, — начинает он звучно и органно, но продолжает: — В гигантской тени их бессилья, столь братского тебе, ты можешь смотреть на собственное бессилие, не краснея. Сухость и жестокость — вот основы их души и твоей!..» «Он истинный сын войны: противоречивый, сложный, практичный, декадент и спортсмен. Но, кроме того, в нем много вышедшего из моды и позаимствованного у Барреса».
Не без удивления узнаем мы, что «интереснейшей частью его главного произведения17 является десяток страниц, посвященных описанию мускулов некоего Доминика»18.
По Жермену, основные его мотивы: «сексуальность, война, спорт, жестокость и католицизм».
Хорошенькое месиво предлагает г. Монтерлан в качестве пойла своей публике.
Герой его романа «Рай в тени сабель»19 немедленно после случайного изнасилования маленькой девочки идет в капеллу и молится богородице.
Любовь к спорту и молодым атлетам сводится к «грубости и жестокости».
«Больше же всего г. Монтерлан любит войну».
К этому нечего добавлять.
Филипп Супо, автор романа «Добрый апостол»20, одно время принадлежал к группе «Дада». Как мы увидим ниже, эта группа пережила своеобразные судьбы. Но Супо покинул ее в самый интересный момент, да и до того он был наименее типичным из дадаистов.
Это не мешает ему быть весьма заметной фигурой в модной литературе.
С самого начала Жермен предупреждает нас, что Супо является «опечаленным — еще до всякого страдания, и уставшим еще до всякого жизненного опыта».
Один из его героев, Обри21, обращается в католичество. «Это просто трусость потерпевшего кораблекрушение, — повествует Жермен, — хитрость побежденного. Супо жестоко разоблачает этот жест. Это просто нечто вроде опиума».
Разводя руками, наш критик констатирует беспричинное отчаяние автора.
«Из какой пропасти возник этот вампир? — спрашивает он себя. — Тут и буржуазная наследственность, усталость нескольких поколений, и печаль переходного времени, когда обрушились все верования и не народилось ничего нового… Супо — это маленький Гамлетик, мало романтичный, на кладбище, на котором Европа похоронила 12 миллионов своих сынов».
Я же вам говорил, что шипы г. Жермена бывают остры.
Жозеф Дельтейль характеризуется критиком как «женственный кирасир, который при расквартировании полка в провинциальном городе получил постой в публичном доме. Быть может, он незаконный сын Морана, изнасиловавшего еще в гимназический период какую-нибудь нигилистку».
«Без всякой причины автор в романе „Река любви“22 погружает нас в грязную воду».
«Он напоминает мне Керубино, переодевшегося казачкой и явившегося ко двору Ленина»
Наконец, последняя цитата, касающаяся Дельтейля: «Я сожалею, что у нас нет заведенных американцами комитетов бдительности. Там заседает несколько почтеннейших старых дев, обращающих внимание властей на дурные книги. Может быть, тогда Дельтейлю придумали бы наказание, по жестокости и монотонности равное чтению нескольких сот страниц его упрямой порнографии».
Пикантнее всего, что этот «упрямый порнограф» стал теперь героем дня. Он написал крайне неприличную книгу об Орлеанской деве23. Книга шокировала всех. Во втором издании он немного разжижил свою порнографию. Но ее осталось достаточно. И что же? Жюри «Фемина», состоящее из почтеннейших писательниц под председательством графини де Ноайль, дало этой книге премию. Газеты пошумели — и примирились.
Очевидно, почтенные французские дамы совсем не похожи на почтенных американских старых дев.
До сих пор мы говорили о юных, теперь будем говорить о мальчиках.
Синдралю двадцать один год. Он нашумел книгой «Эфемерный город»24. Вот что говорит о нем наш путеводитель:
«Чем становится любовь под тяжкой насмешкой этого юноши? Разрушенной комедией, химически разложенной перед нами. Такова тенденция нашей молодежи. Она выросла среди ужасных зрелищ глупейшей из войн. Она видела омерзительное (sic!) правительство, наблюдавшее бойню и думавшее только о своей политической карьере. Есть отчего стать циниками».
У Синдраля находится сила, по крайней мере, для горькой и режущей насмешки над современным общественным строем, хотя он не делает отсюда никаких выводов.
Зато Филипп Баррес, сын своего отца, тоже двадцати одного года, очень похож на своего батюшку. Этим все сказано. Его книга25 есть сплошное прославление войны.
Мы подходим к юноше чрезвычайно многообещающему и своеобразному, именно к нашему с недавних пор товарищу Луи Арагону. Вместе с Бретоном и Тзара Арагон основал «Дада»26. В то время как Бретон был главным выдумщиком, — так сказать, Бриком всей компании, — и писал манифесты27, Арагон разразился книжками рассказов28, среди которых попадались вещи, до крови заушавшие буржуазную действительность.
В то время Арагон просто, так сказать, дурачился и давал волю тому же цинизму, что и у Синдраля, только более смелому, почти бандитскому29.
За бандита и считали его приличные писатели, даже его «друг» Жид.
