Том 4. История западноевропейской литературы

Но движение «Дада» было беспринципно. Бретон пошел дальше и основал сюрреализм.

Что такое сюрреализм — понять трудно.

С одной стороны, это — субъективизм самый крайний, вроде немецкого крайнего экспрессионизма; с другой стороны — это отказ от творчества, как невозможного в душной буржуазной среде. Наконец, это политическое и культурное провозглашение анархизма.

Уже в это время Жермен писал об Арагоне: «У него ленинская сила логики: это гильотина, вся увитая, однако, цветами поэзии»³⁰.

От Ленина в нем заметно было мало, но «гильотинность» в нем действительно была налицо.

Как раз в дни моего пребывания в Париже Б ротон и Арагон объявили себя коммунистами и вошли в редакцию «Кларте»³¹.

Что выйдет из этого — мы не знаем. Но самое левое крыло отвратительной модной литературы нынешней Франции, ее эффектничающей молодежи, как будто все же нашло выход.

Махнув рукой на всю элегантную ярмарку, изображенную нам «шипом» Жермена, пожелаем, чтобы товарищи Бретон и Арагон оказались надолго нашими спутниками.

Новая пьеса Ромена Роллана*

I

Один из поклонников Ромена Роллана, по случаю его шестидесятилетия, почтительно назвал его возвышенным Дон Кихотом нашего времени¹. Мне кажется верным изобразить под чертами Дон Кихота современного идеалиста в его столкновении с революционной реальностью.

Среди приветствовавших Ромена Роллана по поводу его шестидесятилетия одно из первых мест занял М. Горький; он посвятил Ромену Роллану и свою последнюю беллетристическую вещь — «Дело Артамоновых».

Идея современного донкихотизма особенно ярко возникла в моем уме, когда я присутствовал при беседе между Владимиром Ильичом Лениным и М. Горьким. Горький жаловался на обыски и аресты у некоторых людей из интеллигенции Петрограда.

— У тех самых, — говорил писатель, — которые когда-то всем нам — вашим товарищам, и даже вам лично, Владимир Ильич, оказывали услуги, прятали нас в своих квартирах и т. д.

Владимир Ильич, усмехнувшись, ответил:

— Да, славные, добрые люди, но именно потому-то и надо делать у них обыски. Именно потому приходится иной раз скрепя сердце арестовывать их. Ведь они славные и добрые, ведь их сочувствие всегда с угнетенными, ведь они всегда против преследований. А что сейчас они видят перед собой? Преследователи — это наша ЧК, угнетенные — это кадеты и эсеры, которые от нее бегают. Очевидно, долг, как они его понимают, предписывает им стать их союзниками против нас. А нам надо активных контрреволюционеров ловить и обезвреживать. Остальное ясно².

И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом.

Среди интеллигенции есть такая часть, которую многие и многие привыкли называть «лучшей», которая чувствует себя, согласно характерному названию одной из книг Ромена Роллана, «над битвой»³. В сущности говоря, она, конечно, находится не «над битвой», а путается под ногами борющихся. Пока идет борьба, борьба, в сущности говоря, между светом и мраком, «лучшие среди интеллигенции» восклицают: «Братья, помиритесь!» Если мрак побеждает и преследует детей света, «лучшие» устраивают разного рода «красные кресты», как умеют, помогают деятелям прогресса и сочувствуют им всецело. Но если происходит обратное, и дети света берут верх над детьми мрака, и если при этом положение ясно предсказывает разгром сил врага, вне которого не было бы спасения от самой мрачной реакции, тогда «надбитвенные» начинают усовещивать детей света: «Разве вы не светлые, разве вам к лицу окровавленный меч, разве соединимы ваши святые идеалы прогресса с такой ужасной вещью, как террор, и т. д.». При этом «лучшие» не ограничиваются только такой критикой, они очень часто постепенно втягиваются либо в «красный крест» — в, так сказать, обозное обслуживание врагов победившей, но еще далеко не упрочившейся революции, или даже в прямую борьбу с ней, под знаменем борьбы против всякого насилия…

Мы все помним ту позицию, которую занял по отношению к победоносной революции Короленко⁴. Еще недавно произошел такой курьезный факт. В Москве имеется школа имени Короленко. В этой школе произошли неприятности. При обследовании представитель Наркомпроса спросил руководительницу школы:

— Что вы делаете для коммунистического воспитания детей, для того, чтобы они прониклись любовью и симпатией к трудящимся в их борьбе — и негодованием и ненавистью к империалистическому капитализму и другим силам реакции?

Руководительница советской школы имени Короленко ответила:

— Мы, короленковцы, никого не ненавидим и никого не учим ненавидеть.

Мы знаем также, какую позицию заняли в этом отношении, в огромном большинстве случаев, наши толстовцы.

На этой позиции стоит и Ромен Роллан, человек, которого по справедливости считают одним из самых глубоких и талантливых писателей современной Европы, человек, который является, после смерти Толстого, в своем роде папой пацифизма.

Журнал «Европа», — журнал передовой, но вместе с тем пацифистский, — по поводу 60-летия Ромена Роллана издал целый чествующий его сборник⁵. Так как я лично был в хороших отношениях с Роменом Ролланом и неоднократно писал о нем и у нас, в русской печати, пожалуй, был одним из первых, кто вообще стал говорить о Ромене Роллане как о звезде первой величины (это было давно, лет двадцать пять тому назад)⁶, — то редакция «Европы» обратилась и ко мне с просьбой дать приветственную статью Ромену Роллану […]

В моей небольшой статье о Ромене Роллане⁷ я написал, между прочим, следующее:

«Среди нас распространено мнение о Ромене Роллане почти как о враге. Пацифистская пропаганда Ромена Роллана, несмотря на все свое гуманное благородство, является попыткой оторвать от нас некоторые сочувствующие нам элементы или элементы, которые могли бы нам сочувствовать. Его превосходные чувства являются для нас туманом, который прячет от людей жестокие очертания подлинной действительности. Пропаганда Ромена Роллана, старающаяся подменить острые формы борьбы словесными убеждениями, влиянием примера и т. д., в глубине вещей делает его союзником II Интернационала, главной задачей которого является распространение добродетели долготерпения в пролетарских массах».

Тип подобного человека, не только глубоко благородного вообще, но, в сущности говоря, как это я указывал в моих этюдах о Короленко, очень ценного в те годы, когда борьба прошумит и когда мы начнем строить действительно братскую жизнь, перековывая мечи на орала, тип такого человека, который в силу несвоевременности своего некритического братолюбия становится на самом деле врагом своего идеала, ибо отрицает, портит, саботирует единственные пути, которые на самом деле ведут к победе, к миру на земле, — меня очень интересовал. Я посвятил этому типу мою пьесу «Освобожденный Дон Кихот». Я считаю возможным упомянуть здесь о ней и даже в некоторой степени обратить на нее внимание тех читателей, мимо которых она прошла, потому что в последнее время она и в Европе приобрела некоторый вес. В настоящем она уже более сорока раз, все время при полном зале, прошла в одном из больших театров Берлина.

Курьезно, что т. Герцог в том же номере «Европы»⁸, посвященном Ромену Роллану, даже делает сопоставление между Роменом Ролланом и моим Дон Кихотом и указывает на то, что если бы мой Дон Кихот был лишен черт некоторой дураковатости и чудачливости, то я, быть может, больше ударил бы по врагу. Впрочем, Герцог в своей статье не столько заботится о