— А через месяц ты меня бросишь и уедешь в свою Америку. Думаешь, это тоже проще простого?
— Боже ты мой! Не хочу я ехать назад в Америку. Но, так или иначе, это ведь не навсегда. Следующим летом… — Фред снова протягивает руки к Розмари, но в этот миг она резко встает, Фред теряет равновесие и валится на диван, на белые шелковые подушки.
— Прекрасно, — говорит Розмари дребезжащим «голосом леди Эммы», как называет его Эдвин Фрэнсис. Фред слышал этот голос и раньше, но нечасто, и разговаривала она так только с упрямыми таксистами и официантами. — В таком случае прошу покинуть мой дом сию же минуту. — Розмари шествует к парадной двери, отворяет ее.
— Розмари, подожди! — Фред спешит за ней вдогонку.
— Вон. — Спутанные волосы падают Розмари на лицо, словно светлый занавес, ее прелестная грудь все еще полуоткрыта, но голос у нее строгий, равнодушный. — Вон отсюда. — Она указывает Фреду на дверь, будто выставляет кошку или собаку.
В этот миг хорошее воспитание идет Фреду во вред. Сам того не желая, он послушно переступает через порог.
— Ну выслушай же меня, всего одну минуту, ради бога… — начинает он, но Розмари хлопает дверью у него перед носом. — Подожди! Ты с ума сошла, Розмари! — кричит он блестящей сиреневой двери, медному дверному молотку с дельфином. — Я люблю тебя, ты же знаешь! Никогда в жизни я не был так счастлив… Розмари! Розмари!
Ответа нет.
7
[Винни] — дурья голова,
Пустим [Винни] на дрова!
Коль рубить невмоготу,
Отдадим ее коту.
В первый раз за всю весну Винни заболела: у нее сильная простуда, влажный кашель и, похоже, вот- вот начнется бронхит. В это тихое дождливое утро она свернулась клубочком в кровати, под пуховым одеялом; у ног ее грелка, завернутая в кусочек фланели, а в изголовье рулон туалетной бумаги, поскольку в квартире не осталось ни одного носового платка. Грелка чуть теплая, а весь ковер вокруг кровати усыпан влажными комками бумаги. Винни от природы чистоплотна, и ей это отвратительно, но сейчас ей так тяжело и тоскливо, что уже не до грелки и не до бумажек.
Простуда сейчас для Винни — не только неприятность, а еще и позор. Она всегда верила и всем заявляла, что в Англии никогда не болеет, что микробы и головные боли, которые преследуют ее в Коринфе, не могут перебраться за ней через Атлантический океан, в ее настоящий дом. И как она теперь выглядит?
Более того, Винни подозревает, что заболела от плохого настроения, хотя вообще-то ни во что подобное не верит. Она чувствовала себя превосходно, пока на прошлой неделе не узнала, что ее грант не станут продлевать еще на полгода. Причиной болезни стала не сама по себе эта новость — Винни и не рассчитывала на дополнительные деньги, — а письмо, пришедшее в тот же день от нью-йоркской знакомой, известного ученого и члена комитета, который присудил Винни первоначальный грант. В письме знакомая сообщала, что не поддерживает нынешнее решение комитета. «Я старалась изо всех сил, — писала она, подчеркивая слова жирной черной линией, — но переубедить их было просто невозможно. Боюсь, это из-за того, что в нынешнем году в комитете Ленни Циммерн. Кстати, должна Вам сказать, очень многие считают его замечания в журнале „Атлантик“ крайне несправедливыми».
«Другими словами, — думает Винни, отматывая еще один кусок шершавой бумаги и вытирая маленький красный носик, — если бы не Л. Д. Циммерн, я могла бы остаться в Лондоне еще на полгода». Нехорошие, больные мысли, словно маленькие невидимые летучие мыши, взлетают с закрытых ставен, кружатся по темной спальне и шлепаются то там, то сям. За что Винни преследует Циммерн, который ее даже не знает? Чем она ему не угодила?
Чак Мампсон считает, что нечего выискивать причины. Мнение Чака известно Винни потому, что, размышляя, с кем бы поделиться, она выбрала Чака. Из всех ее знакомых он один не станет сплетничать, осуждать ее или жалеть. Два дня назад, когда Чак звонил из Уилтшира, Винни рассказала ему о том, как ее преследует Циммерн, при этом смягчив некоторые подробности. Вроде бы он ей просто «очень надоел». Самого же Циммерна она назвала всего-навсего «зловредным».
— Понимаю, — ответил Чак. — На самом-то деле он, может, не такой уж и зловредный. Может, он это не нарочно. Знаете, как бывает: надо что-то доказать, а для этого пример нужен. Вот и набрасываются на что-то и не думают, что за этим живой человек со своей судьбой. Такое со всяким может случиться. Я и сам по молодости так делал. Помню, был в Восточном Техасе, на заводе по переработке отходов, один начальник, который неправильно проводил испытания; у меня лицо его и сейчас перед глазами стоит. Я ему зла не желал, ей-богу. Даже не знал, что он есть на свете, но жизнь ему подпортил изрядно. Должно быть, и ваш профессор так же.
— Возможно, вы и правы, — прогундосила Винни в трубку. Она всегда так отвечает, когда не хочет спорить.
Действительно, может оказаться, что против нее лично Циммерн ничего не имеет. Вдруг у него предубеждение (корни которого в детстве, тяжелом и полном лишений) против детства вообще, или против женщин-ученых, или фольклора, или всего, вместе взятого. Однако это его не оправдывает. Как и любого преступника, его нужно судить по справедливости. И вынести ему приговор. И наказать.
По справедливости эту простуду заслужил профессор Циммерн, а не профессор Майнер; пусть у Циммерна раскалывается голова, болит горло, пусть его мучают кашель и насморк, пусть ему будет плохо. Винни представляет, будто у него та же самая болезнь, что и у нее, только желательно еще хуже, будто он в эту самую минуту лежит в постели, под тяжелой кучей одеял (обойдется без пухового, все равно в Америке они мало у кого есть). Он лежит в своей нью-йоркской квартире, должно быть, в одном из тех больших закопченных каменных зданий при Колумбийском университете. (На самом деле Л. Д. Циммерн живет на втором этаже роскошного дома в Вест-Вилледж.) Вот уже несколько недель — нет, месяцев! — ему то лучше, то хуже, фантазирует Винни. С тех самых пор, как он написал эту гадкую статью. А с тех пор как он высказался и проголосовал против того, чтобы Винни продлили грант, лучше ему вообще не становилось.
Циммерн пока не знает, что скоро ему станет еще хуже. Его простуда перейдет в бронхит, а бронхит — в вирусную пневмонию. Вскоре он окажется в одной из огромных, холодных, безликих нью-йоркских больниц, в руках у равнодушных безымянных докторов, усталых медсестер и хмурых, работающих за гроши санитаров-эмигрантов, почти сплошь наркоманов. Циммерна положат в палату на двоих, лучше ему не станет, а его друзьям — если он вообще с кем-то дружит — надоест его навещать. Винни живо представляет палату: грязное окно с видом на мрачные кирпичные стены, две высокие жесткие белые кровати, на второй из которых вонючий старикашка храпит, кашляет и ходит под себя, по телевизору с утра до вечера показывают одни викторины. Циммерн в линялом полосатом больничном халате равнодушно откладывает в сторону зачитанный до дыр «Таймс», берет с подноса пластмассовую чашку и тянет через соломинку затхлую тепловатую нью-йоркскую воду.
Больную Винни тоже пока никто не навещал, хотя она, собственно, никого и не звала. Когда Винни в плохом настроении или неважно себя чувствует, она всегда старается затаиться, пока ей не станет лучше. Даже совсем молодая, очаровательная женщина при сильной простуде кажется не такой хорошенькой, а Винни зеркало в ванной говорит, что сейчас она особенно некрасива; да и настроение у нее хуже некуда. И хотя в Лондоне у нее много знакомых, чутье подсказывает ей, что в основном это не друзья, а всего лишь
