гравием, — он заглядывает в ту часть своей жизни, на которую Винни всегда закрывала глаза.
— Но я восхищалась Чаком, — говорит Винни и тут же понимает, что и это правда.
— В самом деле? Согласен, им было за что восхищаться. Такие, как он, — соль земли.
— Я… — начинает Винни, но тут же останавливается, прикусив язык. Высокомерные слова Эдвина приводят ее в ярость, но если начать возражать, то она заплачет или сорвется на крик. К тому же какое она имеет право кричать на Эдвина, если сама долгие месяцы думала точно так же?
— Никого нельзя судить по нашим собственным глупым меркам, — говорит Эдвин, разливая остатки вина в пузатые бокалы. — Этому надо учить с пеленок.
— Думаю, ты прав, — соглашается Винни. Ее этому в детстве никто не учил, а если бы научили, возможно, вся ее жизнь сложилась бы иначе. — Кстати, а как твоя мама себя чувствует? — спрашивает Винни, чтобы увести Эдвина от горькой темы.
— Спасибо, прекрасно. Артрит ее почти не мучает — хоть какая-то польза от этой страшной жары.
— Рада слышать. — Для Винни сейчас никакая не жара, а чудесные теплые дни, но ведь для англичан жара — это все, что выше плюс двадцати.
— Если ей не станет хуже, устрою для нее на следующей неделе небольшой праздничный обед. Ты придешь?
— Не знаю. Я в выходные, может быть, уеду в деревню, а вернусь только в следующем месяце.
— В самом деле?
— Скорее всего, да, — говорит Винни, дивясь своим словам не меньше Эдвина.
— А в Штаты когда уезжаешь?
— Наверное, двадцатого.
— Винни, Винни! Как же так? Нехорошо!
— Знаю, что нехорошо. Но мне пора готовиться к осеннему семестру.
— Ну-у, когда это еще будет!
— Довольно скоро, это ведь Америка, — вздыхает Винни, вспоминая университетское расписание, которое недавно изменили, чтобы сэкономить на отоплении. Занятия теперь начинаются еще до Дня труда,[7] и к двадцать четвертому августа к Винни в кабинет начнут заходить все кому не лень и приставать с вопросами.
— Но ведь ты совсем недавно приехала.
— Глупости, — улыбается Винни. — Я с февраля здесь.
— И это замечательно. Только мне всегда казалось, что ты здесь живешь. Отчего не переедешь?
— Если б могла — с радостью переехала бы, — снова вздыхает Винни: не по карману ей бросить работу и перебраться в Лондон.
— Не расстраивайся. Зато я тебя сейчас угощу на славу. Давай-ка выпьем кофе, а еще у меня есть клубничный мусс. Пальчики оближешь! Надеюсь, ты его осилишь.
Час спустя, сытая до отвала, Винни едет в такси домой, на Риджентс-парк-роуд. В другое время она поехала бы с пересадкой на метро, но сейчас ей в голову пришла сумасбродная мысль. Если ехать в Уилтшир (а она, скорее всего, поедет, несмотря на всю нелепость такого поступка), то на Лондон остается совсем мало времени. Так зачем тратить его на метро? Особенно в такой день, когда все вокруг сверкает и лучится теплом — и деревья, и окна магазинов, и прохожие. Отчего в Лондоне сегодня так чудесно? И почему впервые в жизни она чувствует себя частью Лондона, а не сторонним наблюдателем? Что-то переменилось, думает Винни. Я сама переменилась, стала другим человеком. Я любила и была любимой.
Такси сворачивает в Риджентс-парк, и Винни смотрит в открытое окно на гладко подстриженные зеленые газоны, на нянечек с колясками, на детей и собак, которые носятся вокруг, на гуляющих, на бегунов, на парочки, которые сидят на траве. Все эти счастливцы жили и будут жить в Лондоне, а Винни, одна-одинешенька, отправится в Коринф, в изгнание. Даже Чак — и тот останется здесь навсегда. Жгучая боль потери сжимает ее сердце, и хоть день на удивление теплый, Винни дрожит от холода.
Такси сворачивает на восток, на Бэйсуотер-роуд, Винни откидывается на сиденье. Голова идет кругом, на душе усталость и тоска. Как жестоко и несправедливо, что смерть пришла к Чаку, едва ему снова захотелось жить! И как жестоко, несправедливо поступила сама Винни, не поехав в прошлые выходные к нему в Уилтшир! Чак не отправился бы тогда на поиски де Момпессонов, не стал бы взбираться по лестнице в муниципалитете.
А если бы и поехал туда позже, то уже не в такую жару. Или вместе с Винни, и они поднимались бы не спеша (а чтобы не задеть его гордость, можно было бы притвориться, что ей, а не ему нужно останавливаться, переводить дух). И тогда Чак был бы жив.
Если бы он только сказал мне, что болен… Если бы я приехала к нему, следила бы, чтобы он не пил, не курил, ходил к врачу… Он мог бы прожить еще много лет, и я жила бы с ним… здесь, в Англии. Ушла бы с работы и занималась наукой, писала книги («Денег мне хватает»). Квартиру по-прежнему снимала бы, у нас был бы и свой угол в Лондоне, и старинный дом в деревне, который Чак хотел купить, — с садом, кустами малины и смородины, грядкой спаржи…
Что за глупости лезут в голову? Не хочет она этого, и ничего бы из этого не вышло, даже будь Чак жив. Не судьба ей быть любимой, жить с кем-то под одной крышей; ей на роду написано быть одинокой, никому не нужной, всю жизнь одной…
То есть не совсем одной. Из-под сиденья такси доносится жалобный вой, слышный одной лишь Винни, — это Фидо вернулся из Уилтшира. Он снова совсем маленький, с вельш-терьера, весь в пыли, устал с дороги и не уверен, рада ли ему хозяйка.
— Иди прочь, — беззвучно гонит его Винни. — У меня все хорошо. Мне не жалко себя нисколечко. Я известный ученый, у меня много друзей по обе стороны Атлантики, я провела пять интереснейших месяцев в Лондоне и только что закончила важную книгу об игровом фольклоре. — Список кажется неполным, и от этого делается больно и горько.
Такси останавливается у ее крыльца; Винни выходит вместе с маленьким невидимым псом, расплачивается с таксистом. Подойдя к дверям, смотрит на Фидо, который стоит у стены: шерсть у него выгорела на солнце, он глядит на хозяйку тревожно и преданно, машет белым пушистым хвостом.
— Ладно уж, так и быть, — говорит Винни псу. — Пойдем!
Отзывы
Я не думаю, что я очень жестокая женщина. «Иностранные связи» — мой седьмой роман, но у меня впервые умирает персонаж. Возможно, я и посмеиваюсь над своими героями, но я их берегу — не переезжаю их грузовиками, не подвергаю тяжким болезням и не мучаю нищетой. Худшее, что с ними может случиться, — это то, что кое-какие из их иллюзий окажутся разбиты.
Нет ни одного американского писателя, чьи произведения я бы читал с таким же неослабеваемым интересом на протяжении многих лет.
Этот безупречный роман, заслуженно получивший Пулитцеровскую премию 1985 года, в очередной раз продемонстрировал талант Лури описывать человеческие отношения с утонченной иронией.
