так-то; ну, а потом пошел слух, будто я на кистера наговариваю… то-то оно и есть. Кистер меня теперь видеть не может. Так уж повелось на белом свете – ни один прохвост не терпит, когда ему правду говорят. Вот ежели врать станешь, тогда ты молодчина! А теперь смотри, как с этим плотом получается. Что я мальчишка какой, чтоб на плоты лазить? Да по мне, пусть они свой плоть хоть позолотят, я к нему и близко не подойду… А надо бы взять да сказать им: да, я его потопил! Они ведь не поверят тому, что я скажу, вот я еще и выйду честным человеком!
– А почему ты говоришь, что не будешь больше в колокол звонить?
– Почему не буду звонить? Ну опять-таки из-за этого самого плота. Ведь все они думают – что бы я им ни говорил, – будто это сделал я, да теперь еще и отпираюсь. Так разве меня здесь будут держать! Пробст – тот уж, будь уверен, приклеит мне беленькие крылышки, как у голубка, чтобы полетел я с колокольни вниз и – бац! – прямо в трактир или там куда попало. Уж я ему говорил – давайте подымем плот со дна, не все ли равно, как он туда попал, один черт, – и пусть себе ребята катаются. А потом, говорю, можно приставить к нему сторожа с дубинкой, пусть дубасит каждого, кто ни подойдет. А пробст все свое: «Сие злодеяние надо вывести на чистую воду, сие злодеяние надо вывести на чистую воду». Я ему опять: «Давайте, говорю, подымем плот со дна реки – вот и выйдет это злодеяние на чистую воду». Да где там! «Нужно дознаться, кто это сделал!» Словно бог знает что такое стряслось. Шла бы еще речь о куче денег, тогда стоило бы разговаривать, а то эка важность – десяток трухлявых бревен в реке затонул! А он вопит так, будто уже всемирный потоп начался, а у него еще ковчег не готов.
Арно стало жаль Либле. Либле, правда, был горький пьяница и торгаш, мальчик это знал, но когда им случалось встретиться, они между собой отлично ладили. Либле, хоть и любил отпускать крепкие словечки, к Арно относился гораздо дружелюбнее, чем к другим ребятам. И вот теперь ему придется потерять службу, придется уйти бог знает куда, и Арно, может быть, никогда больше его не увидит. Ему придется уйти… А из- за чего? Из-за плота!
Странная история с этим плотом. Кто же мог его потопить? Тыниссон не мог это сделать. Либле тоже. Тыниссона Арно не мог заподозрить – ведь тот был его другом, и во всяком случае ему, Арно, он бы все сказал. А если бы это сделал Либле, то он не стал бы отрицать, а сразу признался бы:
– Ну, да, потопил – чего эти мальчишки на нем целыми днями толкутся, упадут еще в воду и утонут. – Он ведь всегда любил так отвечать – шумно и скоропалительно, выкладывая все, что у него на душе.
Арно однажды слышал, как отец говорил:
– Либле этот – какой он там ни есть, но врать он не врет.
Если Либле продавал какую-нибудь вещь, то никогда при этом не обманывал и не уверял, что сам заплатил за нее столько-то и столько-то. А когда покупатели спрашивали, дорого ли он сам за нее дал, и упрекали его в том, что он слишком много хочет заработать, Либле обычно отвечал:
– А вы что, хотите, чтоб я еще приплачивал? Какой же это купец будет себе в убыток торговать? Да ну вас!
И вот теперь его собираются уволить – не столько за самый проступок, сколько за то, что он не хочет в нем сознаться; за долгие годы службы на паунвереской церковной мызе Кристьян Либле натворил уже немало дел, но ему всегда удавалось выйти сухим из воды, так как он признавался: да, это сделал я, и сделал потому, что так считал нужным.
Арно был уверен, что Либле никак не мог потопить плот, что это сделал кто-то другой – наверное, какой-то страшный, злой человек. И если теперь Либле лишится места, виноват будет тот неизвестный недруг.
– А все-таки кистер очень плохой человек, – сказал наконец Арно. – Сразу так на тебя и напал. На меня он тоже каждый день тявкает.
– А на тебя за что? – спросил Либле.
– Дразнит меня, что я водку пил, вместе с тобой в лесу пьянствовал. Каждый день спрашивает, когда я опять пойду с Либле пить. И ребята надо мной смеются…
Либле вскипел. Он разразился злобным хохотом.
– Ну, разве ж я не говорил – дерьмо, оно дерьмо и есть. Вишь ты, ребят – и тех в покое не оставляет, что уж тут о взрослых говорить. Каков гусь! Ему какое дело ежели ты и перехватил каплю! Словно ты убил кого или дом поджег, или же этот самый плот на дно пустил! А сам погляди, что делает: на крестинах у Метсанурка так нализался, что когда начал дитя крестить и надо было водой ему лоб окропить, так он тарелку с водой – хлоп! – и опрокинул. Ну куда это годится! А он, вишь, еще и за другими подсматривает, тля этакая. Знаешь, саареский хозяин, как он опять к тебе начнет придираться, ты его прямо так и спроси: слушай-ка, Юри-Коротышка, когда мы с тобой к Метсанурку на крестины пойдем? Там втроем и выпьем: Либле тоже придет. Спросишь?
– Нет.
– Ну да, конечно, не надо, это я просто так, ради красного словца. Тебе-то не стоит ему такое говорить, но и себя не давай в бараний рог скрутить. Ежели знаешь, что прав, – давай сдачи. Чего тебе бояться, коли ты прав? Ведь вот как мужики из Вильяндимаа говорят: правда есть правда, правду никто не согнет. Ну конечно… Так вот и я с этим самым плотом: ты меня хоть на куски режь, а вот не топил я его и не топил – что ты мне сделаешь? На куски меня изрубишь – и то каждый ноготь на пальце будет кричать: не топил я плота! А будь он сейчас на реке, обязательно утопил бы. Да, таковы дела, саареский хозяин. Подрастешь, сам увидишь: не все то золото, что блестит. Иного мужика бог по макушке погладил так, что череп блестит, но ты не думай еще, будто это чистое золото.
Они подошли к хутору Сааре. Женщины как раз в это время возвращались из хлева, где кормили скотину, и, когда Либле вкратце рассказал им о своей беде, то батрачка Мари от волнения чуть было не угодила ногой в ведро для свиного пойла. Дело в том, что Либле как-то с пьяных глаз пообещал на ней жениться, и эта мысль так крепко засела у нее в голове, что девушка и впрямь стала возлагать на Либле кое-какие надежды. Услышав же теперь, что в жизни его предстоят такие изменения, она испугалась. Либле, заметив это, тут же съязвил:
– Погляди-ка на нее! Сама неуклюжа, как мешок с толокном, а туда же, к звонарю в супруги метит.
Мари покраснела и, проведя запачканной навозом рукой по румяной щеке, ответила:
– Фу ты, господи, да кабы еще звонарь! А то ведь скоро дадут тебе отставку – соси тогда лапу, как медведь в берлоге. Небось скоро сам зубы на полку положишь, чем тогда жену кормить будешь.
– Вишь куда хватила! – заметил Либле. – А ты что думаешь – я себе жену возьму, чтоб ее откармливать,
