и называемого кимоно. Сверху мужчины подпоясывают кимоно нешироким кушаком, за который в старину японские дворяне и воины затыкали сабли. Теперь за пояс затыкают только кисеты с табаком и кошельки, а также трубки и веера. Веер — непременная принадлежность каждого японца и японки. Женские пояса, оби, — это целое сооружение, на которое идет четыре-шесть метров довольно широкой, специально вытканной, иногда драгоценной материи. Оби подпоясывают высоко, под самую грудь, и сзади завязывают очень хитрым большим бантом. Более состоятельные японцы и японки сверх обыкновенного кимоно надевают на улице вместо пальто второе, более короткое кимоно без пояса, завязываемое на груди шнурками. Эти верхние кимоно летом делаются из очень тонкой, полупрозрачной и как бы подкрахмаленной материи. Зимой их носят из толстого, тяжелого шелка, иногда на легкой вате и всегда на красивой, художественно разрисованной подкладке.
Бедный люд носит кимоно из хлопчатобумажной материи. Но из чего бы ни было сшито кимоно, оно всегда окрашено в цвета: летом более светлые, зимой более темные. В большом употреблении желтовато- серые тона. Яркие, расшитые шелками и золотом кимоно носят только артистки, танцовщицы, музыкантши и певицы, так называемые «гейши», и дети. Молодые женщины носят оби довольно ярких цветов, пожилые — черные, но на цветной подкладке. Очень затейливы и сложны женские прически. Они имитируют то бабочек, то птиц, то целые храмы. Мужчины или прикрывают головы веерами, или носят обыкновенные европейские котелки, что совершенно не идет к национальному костюму, но эта мода крепко укоренилась в Японии. Японские рабочие обыкновенно ходят с непокрытой головой, а крестьяне и рикши надевают соломенные шляпы вроде большой шляпки гриба. Иногда их обтягивают материей. Такая шляпа очень просторна и поэтому имеет внутри ободок, внутренний околыш, охватывающий голову.
На ногах и мужчины и женщины носят сшитые из белой материи и застегивающиеся крючками носки, с отдельным большим пальцем, как наши варежки. Между большим пальцем и остальными пропускается шнур от сандалий. Сандалии простой народ носит из рисовой соломы, а более состоятельные люди — из дерева, красиво выделанного, отлакированного, с мягкими стельками. В дождь и в грязь надевают деревянные сандалии на высоких подставках спереди и сзади. Эта деревянная обувь производит на асфальтированных и бетонированных мостовых непрерывный своеобразный стук.
По обе стороны улиц нескончаемой вереницей тянулись двухэтажные деревянные домики с лавками в нижнем и жильем в верхнем этажах. Все стенки домов раздвижные, состоящие из рам с мелким деревянным переплетом, заклеенным особой полупрозрачной бумагой. Обыкновенно рамы, выходящие на улицу, раздвинуты целый день, и все содержимое лавки видно проходящему. Полы приподняты над землей до вышины колена и устланы так называемыми тат
Хозяева лавок и продавцы сидят на этих матрацах, поджав под себя ноги, а покупатели останавливаются перед лавкой, под навесом далеко выступающей за дом крыши, и так производится торг. Теперь в больших японских городах все по-другому, но в 1895 году было так, как я описываю.
На главной торговой улице меня поразили вывески. Они были на японском и на русском языках, и только кое-где встречались английские. Русские вывески поражали своей наивностью, вроде «Благонадежный сапожник», «Скорый портной» или «Мастер из черепашьих и слоновых костей». Надобность в русских вывесках мне скоро стала понятна. В толпе, в которой я двигался, встречалось немало европейцев, и эти последние почти все говорили между собой по-русски. Это объяснялось тем, что в Нагасаки в то время была большая русская колония, преимущественно из семей морских офицеров. На зиму сюда собиралась вся русская дальневосточная эскадра. Владивостокский рейд замерзал, мощных ледоколов, поддерживающих, как теперь, круглый год навигацию, еще не было, и русская эскадра ремонтировалась и зимовала в Нагасаки. Японское и русское правительства считались в традиционной «дружбе». Эта «дружба» не помешала японской военщине уже в то время начать подготовку к войне с Россией. Усилилась эта подготовка сразу же после Симоносекского мира, когда Россия помешала Японии воспользоваться плодами ее грабежа в Китае.
Вечером я опять пошел побродить по городу. Несмотря на введенное уже тогда в больших японских городах электрическое освещение, все японцы и японки шли по улицам, неся перед собой на коротеньких рукоятках цветные бумажные фонари. Самых необычайных размеров и диковинных форм фонари виднелись всюду: свешивались с углов крыш, висели по бокам входов в магазины и в многочисленные японские ресторанчики и чайные дома, свешивались с оглобель быстро бегущих рикш… Зеленые, желтые, красные, лиловые, пестрые фонари, национальные костюмы прохожих, крики уличных разносчиков, продававших бобовое тесто, вареный рис и конфеты, стук деревянных сандалий — все это напоминало какой-то большой карнавал.
На другой день я отправился к российскому консулу Костылеву. Он жил в большом одноэтажном доме недалеко от «Бель вю». В этом же доме помещалось и консульство. Костылев принял меня любезно, обещал всякое содействие и в первую очередь обещал прислать ко мне «универсального Федосеева».
Федосеев был русский механик. Лет пятнадцать назад он отстал по болезни от какого-то парохода Добровольного флота, обосновался в Нагасаки и женился на японке. Он «вышел в люди» из слесарей Севастопольского судоремонтного завода и не скрывал этого. Научившись болтать по-японски и по- английски, зная хорошо свою специальность и ремонтное дело, он занимался посредничеством между японскими судоремонтными заводами и мастерскими и капитанами русских военных судов и «добровольцев», доковавшихся и ремонтировавшихся в Нагасаки. Жил он неплохо, имел собственный домик и сад и знал все и всех в городе.
В тот же вечер Федосеев явился ко мне.
Это был человек лет сорока пяти, брюнет с сильной проседью, с подстриженными по-американски усами и громким голосом.
Флотское офицерство он недолюбливал. «Важные лодыри и больше ничего, — говорил он о них. — Гинцбург стрижет их, как овец, а они без него шагу ступить не могут. Спрашиваю Гинцбурга по секрету: не дорого ли я взял за какую-нибудь работу, а Гинцбург потом меня поедом ест за то, что я и сам продешевил и ему не дал нажиться!»
Узнав, что я собираюсь покупать буксирный пароход,он предложил мне съездить с ним в Кобе и посмотреть «Сатанелу».
«Сатанела» была паровой яхтой, построенной лет десять назад англичанином, директором заводов и дока «Мицубиси». Вскоре после ее постройки англичанин умер. Новый директор, японец, учившийся в Англии и компаньон фирмы, решил, что паровая яхта — никчемная роскошь, снял с нее заднюю мачту, устроил буксирный гак, арки и заставил ее таскать по рейду баржи с углем, что она с большим успехом и выполняла. Проезжавший по делам из Кобе в Нагасаки богатый коммерсант и спортсмен, отставной английский полковник Хюз обратил внимание на «Сатанелу», купил ее у «Мицубиси» за десять тысяч иен, увел в Кобе и вновь превратил в яхту. Прошло несколько лет. Хюз еще больше разбогател и теперь решил продать «Сатанелу» и построить себе большую парусно-паровую яхту-шхуну.
Предложение Федосеева показалось мне подходящим. Он чрезвычайно хвалил машину «Сатанелы», а про корпус говорил, что он построен на медном креплении из привезенного из Гонконга тикового дерева и что ему сносу нет.
Через два дня из Нагасаки отходил по расписанию на Йокогаму, через Модзи и Кобе, французский пароход «Сахальен», и мы решили с Федосеевым на нем ехать.
«Сахальен» был большой трехпалубный пароход постройки 1881 года. Длинный, узкий и острый как ножик, с двумя трубами и тремя мачтами, из которых передняя носила реи и прямые паруса, он имел особенность, как все корабли этого типа, ходить прямо только при полном грузе. Не загруженный, он всегда имел более или менее значительный крен, но это не мешало ему быть и мореходным и быстроходным по тому времени судном. Он ходил 14 узлов и всегда выдерживал расписание без опозданий. Лежа на боку и зарываясь в волнах, «Сахальен» мало сбавлял ход при встречных штормах.
Так как на почтово-пассажирских пароходах европейских линий пассажиры первого класса должны были по традиции являться к обеду во фраке или в смокинге, мы с Федосеевым взяли место во втором.
Из пассажиров этого рейса остались в памяти только двое. Первый — блондин необычайного вида: совершенно европейское, гладко выбритое лицо, бритый лоб и длинная коса. Одет он был в шикарный шелковый китайский халат, и на груди у него висел большой золотой крест. Блондин ехал в первом классе и
