с которым он когда-то давно сидел на школьной скамье, распевая вместе с ним студенческие песни, восторгался северными сагами. И на какое-то мгновение повеяло на него ароматом далекой юности. Он спросил, совсем по-человечески спросил у осужденного на смерть:
— Может, хочешь, Ганс, передать последнее слово твоей матери? Говори, я прикажу ей передать.
Связанный человек посмотрел на него, и этот взгляд острым ножом полоснул по сердцу. Взглянул, спокойно ответил:
— Ты лучше передай своей матери, что она родила не человека, а шелудивого пса…
Кубе нервно схватился за пуговицы, еле не сорвал их. Ему стало нестерпимо душно.
— Отставить! — крикнул он палачам-эсэсовцам. — Привязать его лицом вверх, чтобы он не только видел лезвие топора, а чтобы на этом лезвии увидел свои собственные глаза!
Осужденный ничего не ответил. И потому, что он не ответил и будто не обратил внимания, не удостоил его ни одним словом, сердце Кубе вскипело лютой злобой, он выхватил топор из рук палача и взмахнул им с такой силой, что лезвие потом еле вытащили из широкой дубовой плахи.
Фюрер узнал об этом поступке Кубе и при очередной встрече похвалил его, шутил, был необычайно веселым.
— А ты с выдумкой, старик, с юмором! — лихорадочно сверлила его глазами голова с черной прядью на лбу, а рука ласково похлопала по плечу. — Хвалю, хвалю!
И, уже помрачнев, истерически:
— Приказать, чтобы смертную казнь наших противников устраивать только так!
Махнул рукой, успокоился:
— Это, знаете, не лишний моральный фактор! Это устрашит кое-кого… Передайте Гиммлеру, чтобы он учел этот моральный фактор. Да, фактор…
И бывший, ефрейтор снова махнул рукой. И не разобрать было, махал ли он ею или сама она дергалась вслед за какими-то неспокойными мыслями, которые двигались зигзагами, вспыхивали, как молнии, порождая другие, такие же неспокойные, такие же болезненные. От них тряслась, как в лихорадке, вся Германия, бациллы тревоги, неуверенности носились по Европе, вносили смуту в жизнь народов.
После случая у дубовой плахи Кубе целый год жил в страшной тревоге. Он вспоминал всех бывших далеких друзей, вспоминал их мысли, их слова, расспрашивал, расследовал. И успокоился только тогда, когда последний из них очутился в лагере смерти. Большинство из них не были виновны перед третьей империей. Но они могли повредить Кубе, они могли при случае разоблачить его собственные грехи молодости, скомпрометировать его, испортить его блестящую карьеру. Лучше сдунуть со своей совести эти пылинки, пусть она будет чистой, спокойной, совесть…
Много этих пылинок. Словно кровавый туман встает перед глазами и заслоняет весь свет. Одно за другим всплывают в памяти воспоминания. Они не разгоняют, а сгущают туман. Тогда, стиснув зубы, он громко произнес:
— Напрасно все это… Совесть — призрак. Дунь на нее, и ничего не останется. Она — порождение слабой человеческой натуры. Она — удел осужденных судьбой на прозябание. Сила — закон. Она заменяет и совесть, и любовь, и право. Ты силен, значит, стреляй, бей, вешай, жги, ибо они, более слабые, — основа твоего благополучия.
…Он уснул, но сон его был тревожен, он часто просыпался. Одолевали нелепые сны, наваливались тяжелыми кошмарами. Шумел морской прибой, вздымались, накатывались большие волны. Он захлебывался, все никак не мог пробиться к берегу. А волны налетали, захлестывали пеной, выматывали последние силы. Огромная волна подхватила его и стремглав понесла в море. Беспомощный, обессиленный, он захлебывается и, напрягая последние силы, вопит о спасении. Кричит и тут же просыпается.
Над ним наклонилась встревоженная Анита:
— Бог мой, ты кричишь во сне. Ты весь вспотел!
— Воды! — приказывает он.
— Я сейчас позову горничную, она подаст.
— Не надо. Она отравит меня!
— Что ты говоришь, подумай! Могут дети услышать, охрана…
— К дьяволу! Подай сама да шевелись, когда тебе говорят.
— Боже мой, боже мой, ты выглядишь, как больной. Я сейчас, я сейчас…
— Ты меньше разговаривай, а скорее подавай!
Что-то шевельнулось под кроватью, глухо зашлепало по полу.
— Это наш дог, не бойся… Он караулит наш сон…
— Дог? Это хорошо… Ну, ложись спать да не охай мне над головой…
Глухая тишина воцаряется в квартире. Только изредка зарычит спросонья дог. Видно, и псу снятся какие-то тревожные сны.
3
Бывший пункт по заготовке сена находился недалеко от улицы, на которой жил Заслонов. В каких- нибудь десяти метрах от дороги всегда стояли огромные стога заготовленного сена. Контора пункта была рядом с квартирой инженера. Немцы восстановили заготовительный пункт. Рядом с ним, на улице, постоянно толпился народ, приезжали и отъезжали подводы из разных деревень, приходили люди за получением квитанций на сданное сено. Обычно посетители заходили погреться и на кухню квартирной хозяйки Заслонова. Оставляли коней на ее дворе.
Еще с вечера Заслонова предупредили, что в воскресенье утром «привезут сено». Действительно на улице в воскресный день выстроился длинный обоз. Подъезжали и останавливались все новые и новые подводы. Из кухни доносились голоса крестьян-возчиков, которые зашли погреться, выпить воды. В коридорчике, отделявшем квартиру инженера от кухни, громко топали намерзшие валенки, поскрипывали сапоги. Люди заходили, выходили, обменивались скупыми словами о зиме, о морозе, о плохих мостах, которые дают себя знать.
Заслонов услышал чей-то стук в дверь своей комнаты. Когда он открыл, у порога стояло двое крестьян, один пожилой, другой помоложе. Оба одеты были в овчинные тулупы. В руках держали кнуты. У молодого через плечо свисала обыкновенная деревенская торба. Мохнатые бараньи шапки и высокие воротники скрадывали черты лиц. И хотя Заслонов был предупрежден Чичиным о приходе этих людей, он узнал их не сразу. Старший, сбивая кнутовищем снег с валенок, неторопливо проговорил:
— Вы уж извините за беспокойство… Не скажете ли вы нам, который теперь час?
Заслонов сразу узнал этот голос:
— Который час? Это мы сейчас скажем… Заходите, заходите же!
И когда за вошедшими закрылась дверь, радостно взволнованный инженер очутился в мощных объятиях Мирона Ивановича. Трижды расцеловались. Не выпуская его из объятий и ласково похлопывая по спине широкой ладонью, Мирон шутливо проговорил:
— Что ж это я? Так и покалечить можно человека моими усищами!
И уже, отдирая намерзшие на усах и бороде ледяные сосульки, он забрасывал Заслонова вопросами:
— Ну, как живем, инженер? Как работаем? Все на немецкие совещания ездим? Ну что ж, брат, ничего не попишешь, служба! Однако служба службой, а к этому Гансу в гости, смотри, особенно не напрашивайся…
— Как видите, Мирон Иванович, в гостях я не засиделся и, как мне кажется, почтенному Коху малость влетело за его слишком пылкие чувства к моей особе.
— Холера бы их взяла, всех этих гансов! Осточертели они мне, до того, брат, осточертели, что и сказать трудно. Однако хорошо, что мы встретились. Через связных не поговоришь по душам, да и не передашь через других того, что хочется порой сказать с глазу на глаз! Однако что ж это я… Познакомься вот с товарищем. Начальник разведочной группы штаба западного фронта…
