облачками, ходить, двигаться, вдыхать аромат соснового бора, прислушиваться к шелесту листвы и глядеть, как играет утреннее солнце на живой воде, как целует оно березовый лист, как сверкает оно золотом в душистых подтеках смолы на медно-ствольных соснах.
«Жить, только жить!»
Эта мысль — единственная, что осталась от прошлых лет, от пройденных дорог и тропинок.
А против них двух стояло несколько человек с винтовками. До сознания доходили отдельные слова:
— За измену Родине… за страшные преступления перед советским народом… присуждается к смертной казни!
Последнее слово вспыхнуло, как молния. Сипак заерзал на месте, потом упал на колени, пополз, завопил:
— Родненькие, сжальтесь! Все, что прикажете, буду делать, ручки лизать, ножки лизать, только не убивайте.
— Встань, шелудивый пес! Хотя бы смерти посмотрел в глаза по-человечески! — прозвучал суровый голос Андрея Силивоновича.
И тут же послышался другой голос. Это вмешался Павел Дубков.
— Подождите, подождите, сучки-топорики!
— Чего там ждать? — послышались недовольные выкрики. — Дело ясное, приговор вынесен, только и всего!
— Что всего? А имеем ли мы право стрелять эту псину?
— Не имеем, родненький, не имеем, голубчик! — заскулил Сипак, почувствовав какой-то проблеск надежды в словах Дубкова.
— Ну вот, и подсудимый говорит, что не имеем права.
— Да брось ты дурака валять!
— Дело не в дураках, а в том, что надо разобраться: за какие-такие заслуги должны мы на него пулю тратить? Служил он фашистам? Ясное дело, служил. Усердно? Как пес. Был холуем? Был… Жалко на него пулю тратить. Не стоит он пули, не стоит!
— Не стоит, голубок, родненький, не стоит…
— Вот видите, он сам говорит, что не стоит… Гитлеровца мы расстреляем, так он же хотя присягу принимал своему фюреру, а этот же, видать, без присяги лизал немцам сапоги.
— Истинную правду говорите, голубок мой родненький… Никакой я присяги не принимал, ей-богу не принимал.
— Я же говорил вам! Человек еще, можно сказать, не оформился как следует, а мы… расстрелять… Так не присягал, говоришь?
— Ах, боже мой, не присягал!
— Так примешь, гадина? — и в голосе Дубкова исчезли шутливые нотки. — А ну, вояка, скидай штаны! Скорее! Скорее! — скомандовав он коменданту. — Да поживей, целы будут твои штаны, еще тебя переживут.
— А ты, — скомандовал он Сипаку, — принимай присягу! Целуй, сука!
— Аи, боженька, не могу!
— Что тут у вас творится? Базар, что ли? — раздался суровый и властный голос. Люди молча расступились перед Мироном, который только что переправился на лодке с того берега. Кто-то ответил ему:
— Сипак присягу принимает.
Мирон мельком взглянул на гитлеровца, на Сипака, сразу понял все. Нахмурившись сразу, приказал:
— Сбрасывай в омут! Гитлеровца, как приказано, расстрелять!
Дубков начал было оправдываться:
— Да оно, дядька Мирон, не повредит. Услыхав про такую присягу, любой староста на край света удерет.
— Они и без того на тот свет поубегают! Кончайте дело!
Люди двинулись к Сипаку. Он увидел, что сейчас уже пришел ему неминуемый конец. Не решаясь спрыгнуть, он спустил ноги с кручи и, держась руками за пучки травы, медленно пополз вниз на животе. Пучки травы вырывались с корнем. Сипак скользнул по круче и торчком полетел в пучину. Комендант не стал ожидать расправы и, надеясь, видно, спастись вплавь, бросился вслед за Сипаком. Бойцы вскинули винтовки.
— Отставить! — остановил их Мирон. — Оттуда ему не удрать!
Только покачнулись круги на воде и пошли все шире и шире — до противоположного берега. И вскоре исчезли, растаяли, расплылись. А река пенилась, бурлила, яростно вырывалась из тесных берегов на вольные просторы.
Мирон, улучив минуту, тихо сказал бойцам:
— Давайте условимся раз навсегда: никогда не превращайте такие дела в забавы!
Дубков пытался возразить:
— Да ведь ему, дядька Мирон, не подберешь такой кары на свете, чтобы заплатить за все. Его бы резать на куски да собственным мясом кормить его, гада!
— Разве мы фашисты?
— Конечно, нет,!
— А если нет, то о чем же говорить? Врага надо уничтожать, к уничтожайте его. Иначе он вас уничтожит. Но при этом не забывайте, что вы советские люди. Фашисты бесятся от своей слабости, от неуверенности в исходе дела, которое они затеяли. Они становятся бешеными зверями, людоедами, потому что чувствуют свою близкую гибель. А нам нечего бояться. И сила у нас есть, и правда за нами! И каждый из нас знает, за что мы воюем. Мы защищаем свои дома, семьи, землю нашу, свободу нашу. Никого мы не собирались уничтожать. Мы никогда не собирались и не собираемся отнимать у других землю, добро… Так зачем же нам терять равновесие, унижать себя мелкой, недостойной нас местью?..
— Это правильно, дядька Мирон, но когда этот гад людей наших сжигает живьем, так не могу я стерпеть, чтобы не дать ему по затылку… А разве лютость моя в том, что я его присягать заставил?
— Ладно, оставим это! Есть о чем говорить! Давайте лучше займемся другими делами.
Не спеша люди направились вглубь леса.
15
Когда немцы подошли к самому городку, наступило для Слимака неспокойное время. Он все пререкался с женой, со дня на день откладывая отъезд. Уже вещи были погружены на воз и кое-что из добра отдано на сохранение надежным людям. Сколько раз уж выгонял он кабанчика из хлева, чтобы заблаговременно освежевать его, но суровая хозяйка снова загоняла кабанчика в хлев, запирала ворота и решительно извещала:
— Хочешь ехать — поезжай, очертя голову! А мне ехать незачем!
— Да пойми же ты, что начальник я!
— Не очень страшный ты начальник для немцев, очень ты им нужен!
— Я же когда-то был кандидатом партии… Тебе же известно, как немцы относятся к коммунистам. Они убивают их…
— Народ хорошо знает, какой ты коммунист. Месяца три-четыре в кандидатах проходил и выгнали… Невелика польза была с твоего кандидатства. Только надеялась зря, что тебя большим начальником в милиции сделают! А как был остолопом, так и остался.
Слимак колебался, думал, втайне соглашался с доводами жены… «И взаправду, имеет баба резон, на что я, помело такое, сдался кому?» Но животный страх овладевал душой Слимака, когда он думал о возможной расправе немцев. «Очень они станут разбираться, каким я коммунистом был!»
