Вера Смолянкина вышла вместе с Вейсом, торопившимся на пожар. Она быстрым шагом направилась домой. Девушка спешила. Поступок Любки глубоко поразил ее, встревожил. Над жизнью неизвестных, но таких близких и родных ей людей нависла страшная угроза. И все это из-за глупой болтовни, из-за несдержанности этой ветреной, легкомысленной девчонки. Вера шла торопко, прислушиваясь к ночным звукам улицы. Отблески зарева, трепетавшие на деревьях, ярко освещали крыши домов, и все это волновало Веру, приносило радостную утеху, уверенность.
Вот и ее квартира. Но Вера миновала еще несколько домов и завернула в маленький переулок- тупичок, в конце которого стоял небольшой домик. Она тихо отворила калитку во двор, пригляделась к крыльцу, на ступеньках которого лежало несколько поленьев.
«А-а, все в порядке!» — подумала Вера и тихонько постучала в оконце, а когда в хате, за окном кто- то откликнулся, она постучала еще раз, но на этот раз уже по-другому, видно, так, как было условлено.
Скрипнула дверь. В ее просвете появилась фигура человека в железнодорожной спецовке внакидку — отблески зарева мелькнули на ее металлических пуговицах.
— Что за дело в такой неурочный час? Почему сама, а не мать, как условились?
— Я так спешила, так спешила!..
Она рассказала про вечеринку, про выходку Любки.
Человек молча выслушал ее.
— Ну, ладно. Иди в комнату и не волнуйся.
Взглянув на трепетные отблески зарева, он произнес вопросительно:
— Что это там?
— Пожар… наши, видать…
— А что ты думаешь! Все может быть… Ну иди, иди да не волнуйся!
Спустя минуту-другую она была уже дома. Мать спросила сквозь сон:
— Ну, нагулялась, видно, и есть не хочешь?
— Бросьте, мама, вы хорошо знаете, очень хорошо, про мои гулянки, к чему эти ненужные упреки?
— Ну не сердись! Одна у меня мысль, дочка: когда, наконец, все это кончится и чем это кончится?
— Чем? Хорошим… Видишь, мама? — Вера показала ей на зарево. — Говорили, склад зерна горит…
— Зерна? А люди голодные ходят. Плохо, дочка, ох как плохо!
— Перенесем, мама… — И вдруг, отбросив сухие, отрывистые слова, она подошла к матери, обняла ее, как обнимала некогда в детстве.
— Все вынесем, все переживем, мамочка, родненькая! Но как? А так, чтобы те, кто принуждает нас терпеть, мучиться, чтобы те… чтобы у них земля горела под ногами, как горит вон там! Терпеть, но так, чтобы кровавое терпение наше било, душило их, не давало им ни покоя, ни отдыха.
Все, что накопилось в сердце девушки за прожитый день, за этот сумасшедший вечер, все, что сдерживалось, сковывалось, все, что старательно пряталось в глубине души от них, от их глаз и ушей, все это теперь вырвалось на волю, на простор. Мать слушала слова Веры, в которых были и печаль, и радость, и светлые надежды, и ненависть, более яркая и жгучая, чем все эти пожары. Она успокаивала свою дочь, ласкала, как когда-то давным-давно, когда носила еще ее девочка коротенькие косички и готова была порой плакать навзрыд над какой-нибудь чернильной кляксой, над сломанным карандашом или от какой-нибудь другой детской обиды. Эти обиды всегда бывают такими жгучими и скоропреходящими, когда сквозь слезы уже прорывается улыбка, когда через какую-нибудь минутку-другую ребенок уже забудет, о чем он плакал.
— Я узнаю в тебе отца. Он был человеком. Это большое дело — быть человеком. Не каждому оно было под силу в прежнее время. Но мы растили вас для того, чтобы вы были настоящими людьми. Такое время настало у нас, что легко было человеку родиться на свет. И теперь, когда тяжело, когда льется кровь, когда души наши проходят большое испытание, я, мать твоя, смотрела на тебя порой со страхом: а не пошла ли и ты по той дорожке, по которой ходят, скользя, все эти любки-хлюбки? Их не так уж много у нас, но они страшны, как эпидемия, как зараза. И я рада, что ты попрежнему моя хорошая Вера, моя Верунька…
5
Вейс и Кох прибыли на станцию в самый разгар пожара. Горел большой крытый пакгауз, загруженный зерном. Рядом горели мешки с зерном на открытой платформе. Маневровый паровоз оттягивал от пакгауза вагоны, чтобы расчистить дорогу для пожарных машин, которые никак не могли добраться до склада со стороны путей. Но сколько он ни пыжился, сколько ни свистел надрывно, окутываясь-облаками пара, ему так и не удавалось оттянуть все вагоны от пакгауза.
Вейс и Кох направились на товарный склад за пакгаузом, — отсюда только и можно было добраться до пожарища. Они застали там Клопикова, который чинил суд и расправу над своими полицаями, охранявшими пакгауз. На пороге караульного помещения лежал с простреленным черепом начальник караула. Семка Бугай, люто ворочая глазами, бил худощавого полицая, разбивал в кровь свои пудовые кулаки. Бугай бил, Клопиков допрашивал:
— Ну, говори, говори, мерзавец, кто напоил?
— Не знаю, ей-богу, не знаю.
И после нового удара, поднявшись на ноги, еле бормотал, пьяный, осоловевший:
— Пили, все пили… за жито купили…
Заметив Вейса и его немой вопросительный взгляд, брошенный на убитого полицая, Клопиков поспешил доложить:
— Пристрелил негодяя. Такой пост, такой пост поручил человеку, а он, собачья душа, так подвел меня! Видите, что они тут натворили.
И, пропустив вперед Вейса и Коха, Клопиков вошел вместе с ними в караульное помещение. В углу они заметили несколько мешков ржи. На столике стояли порожние и недопитые бутылки с самогоном. А на полу лежали вповалку человек пять полицаев, которых не мог добудиться даже Семка Бугай, так очумели они от самогона.
— А часовые около пакгауза? — коротко спросил Вейс.
— Оба мертвые. Где стояли, там и нашли их… А эти вот в то время пьянствовали!
Вейс поморщился, ступил шаг назад:
— Всех расстрелять…
6
Было далеко за полночь, когда тетка Ганна постучала в окно докторской квартиры. Он вышел вскоре на крыльцо и, узнав ее, шутливо проворчал:
— Опять с «сынами» явилась?
Она начала его поторапливать:
— Нет, нет, я с другим делом. Поскорее подавайтесь отсюда да с моими сыновьями! И кони вас ждут, вон там, за сараем. Скорее, скорее!
— Ты что, ошалела, тетка? Чтоб я бросил больных?
Но, узнав о причине ее неожиданного появления, он задумался:
— Это, пожалуй, правильно, они должны немедленно выехать. Но мой долг — остаться здесь. Я обязан лечить больных, я не могу их бросить так.
— Есть доктора, кроме вас, найдутся на ваше место.
