время Кутейкин видел сквозь мутную завесу фигуры Синченко, лейтенанта, Золина… Вот первые двое скрылись из виду, а Золин задержался, приложился к винтовке… целится… Но не выстрелил, побежал дальше. И вот его теперь тоже не видать… Сознание стало медленно уплывать. Из последних сил он запрокинул назад голову и увидел небо. Синее, безоблачное, оно поражало своей яркостью и чистотой. Вдруг боль стала проходить, а небо неожиданно полезло прямо в глаза. Оно накатывалось с поразительной быстротой, и прежде чем старшина успел что-либо подумать, небо уже заполнило все его сознание…
Обогнув еще один поворот, Егорьев и Золин наскочили неожиданно на немецкий блиндаж. Но прежде чем лейтенант успел сообразить, что это именно блиндаж, он, получив от Золина подножку, полетел под дверь лицом вниз. В то же мгновение туда, где он только что стоял, полоснула автоматная очередь, открошив от стенки траншеи комья глины. Золин, бросив и ПТР, и винтовку, ударом ноги вышиб из рук стрелявшего немца автомат, но тут же получил кулаком в лицо и отлетел на дно окопа. Немец бросился на него, и через секунду оба уже катались по земле, в клочья разрывая друг на друге одежду. Наконец немец одержал верх и, надавив коленом Золину на грудь, принялся его душить. Золин отчаянно хрипел, обхватив пальцами запястья схвативших его за горло рук, сопротивлялся из последних сил. И пока Егорьев, поднявшись и подобрав свой автомат, примеривался, как бы поудачней ударить им немца, откуда-то выскочил младший сержант Уфимцев. На ходу вытащив из-за голенища сапога длинный финский нож, с размаху всадил его по самую рукоять в спину душившему Золина немцу. Затем вместе с Егорьевым общими усилиями оттащили уже, по сути дела, мертвого, но все еще продолжавшего, будто тисками, сдавливать горло Золина немца. Золин посмотрел куда-то мимо них выпученными из орбит глазами и, судорожно хватая воздух, отодвинулся подальше от места схватки, потирая рукой всю в багрово-синих полосах шею, будучи не в силах вымолвить ни слова и лишь, словно ненормальный, ожесточенно тряся головой. Пока Золин приходил в себя, Уфимцев вытащил из спины убитого им немца свой нож и, обернувшись к Егорьеву, промолвил:
— Кажется, все…
Тут только лейтенант услышал наступившую кругом тишину. Оглядевшись вокруг и увидев сбредающихся с обоих концов траншеи солдат, громко приказал:
— Рассредоточиться! Оборону занять, станковый пулемет на правый фланг! И не сползаться сюда, не сползаться! Всем по местам! Телефониста ко мне!
Солдаты, так же устало и равнодушно, как и шли сюда, направились обратно. Около Егорьева остались лишь подошедшие с другой стороны Синченко и Глыба, да все еще продолжавший сидеть на том же месте и потирающий свою шею Золин. Синченко сообщил, что полесьевского телефониста убило.
— А где телефонные принадлежности? Целы? — спросил Егорьев.
— Вроде целы, — отвечал Синченко. — Да вот они, у Петра.
И, махнув рукой стоявшему невдалеке Глыбе, крикнул:
— Эй, Петро, гони сюда аппаратуру!
Глыба подошел, держа в одной руке телефон, в другой — разматывающуюся с каждым его шагом катушку с проводом.
— Ага, значит, провод дотянул, — обрадовался Егорьев.
— Дотянули, — поправил его Глыба и охотно пояснил: — Его еще на склоне пулеметом срезало. Ну мы и дотянули, так сказать, сознавая необходимость.
— Понятно, понятно, — кивнул головой Егорьев. — Тогда давайте заносите в блиндаж, оттуда и говорить будем.
Глыба зашагал к блиндажу, но Синченко, бывший ко входу ближе, ногой распахнул дверь и вошел первым. Не успел он оглядеться вокруг, как откуда-то из глубины раздался выстрел, и пуля, пролетев над головой Синченко, ударившись, расщепила дверной косяк. Так и стоя в дверном проходе и не отрывая от живота висящий на ремне трофейный автомат, лишь немного подогнув ноги и чуть отпрянув назад, Синченко дал длинную очередь, и тут же какой-то человек, выронив пистолет, распластался на полу. Все мгновенно вбежали в блиндаж, держа оружие наготове, окружили корчившегося на полу немца. Собрав в кулак на окровавленном животе полы расстегнутого мундира, немец приподнялся на локте, оглядел собравшихся вокруг него полукольцом людей, перевел взгляд на лежащий в нескольких шагах от него пистолет. Перехватив его взгляд, Егорьев, резко подавшись вперед, ударом ноги отправил пистолет в угол блиндажа.
— О, найн, найн! — На искаженном гримасой боли лице немца изобразилась слабая улыбка. — Ихь капитулире, сда-юс.
И он, подняв вверх левую руку, прижимая локоть правой к животу и касаясь собранной в лодочку ладонью плеча, как бы в подтверждение своих действий, повторил:
— Сда-юс.
— Сдаюс! — зло передразнил немца Синченко. — А какого ж черта в меня стрелял?
Немец, по-видимому, не понимая слов, но будучи встревоженным сердитым тоном Синченко, вопрошающе посмотрел на Егорьева, распознав в нем офицера. Но Егорьев молчал, и Синченко, уже обращаясь к лейтенанту в таком тоне, будто собирается прибить сидящую на стене муху, попросил:
— Разрешите, я его докончу. На кой он нам нужен, раненный. Только медикаменты на него переводить потом.
И, не дожидаясь ответа, передернув затвор, стал поднимать автомат. Немец догадался по приготовлениям Синченко, что с ним собираются сделать. Но, против ожиданий, молить о пощаде не стал и лишь, отодвинувшись к стене, закрыл голову руками.
— Отставить! — Егорьев взялся за ствол автомата и опустил его вниз.
— Почему отставить?! — возмутился Синченко. — Если бы он минуту назад на пять сантиметров ниже взял, у меня бы дырка в голове была. А вы мне сейчас — отставить!
— Нун, шиссе, шиссе! — со злой решимостью в ярости закричал немец, отнимая руки от головы и с ненавистью глядя на Синченко.
— Ах, ты еще и недоволен, гад?! — взбесился окончательно выведенный из себя Синченко, вырывая свой автомат из рук Егорьева и наводя на немца.
— Я сказал отставить! — рявкнул лейтенант, но это не возымело никакого действия.
Тогда Егорьев схватил Синченко за руку, и направленная на немца очередь ушла в пол. Синченко кулаком оттолкнул лейтенанта, снова хватая свой автомат, Егорьев накинулся на него, выворачивая за спину руку. Ему на помощь подошел Глыба, побросав телефонные принадлежности, и проделал со второй рукой своего разбушевавшегося друга, все еще пытавшейся дотянуться до курка, то же самое. Вдвоем они прижали Синченко к полу, автомат, бряцнув, упал рядом. Теперь Иван мог его достать разве что только зубами.
— Золин! — крикнул Егорьев, кивком головы указывая на лежащий на полу автомат.
Тот подобрал оружие и, повесив себе на плечо, отошел обратно к двери. Глыба с лейтенантом тем временем отпустили Синченко, предварительно оттащив его в противоположный от немца угол.
Немец смотрел на эту сцену с презрительной улыбкой на губах.
— Ja, — промолвил он со злой иронией. — Disziplin in Rote Armee ist sehr hoh!
И, обернувшись к Егорьеву, гордо вскинув голову, произнес:
— Jch bin Offizier. Und ich will nicht verschiedene Komedium beobachten.
Егорьев, которому школьное образование позволило понять смысл речи немца, хотел было ответить в пределах все того же школьного образования, что немец является военнопленным и обращаться с ним будут как полагается, но для этого он должен не переходить дозволенных рамок, в частности, столь ироничный и злобный тон оставить навсегда. Но Егорьева упредил Глыба. Подбежав к немцу, с возмущением стал говорить, дословно все переводя:
— В Красной Армии сильная дисциплина! Он не желает созерцать разные комедии! Видали? Ах ты… — Глыба задохнулся от гнева и, не найдя, видимо, более оскорбительного слова, выдохнул: — Ах ты офицер! Ну и наглый!
И вдруг, ко всеобщему удивлению, немец почти без акцента выговорил по-русски:
— Грязная солдатская свинья!
У Глыбы так и отвалилась челюсть. Простояв несколько секунд в оцепенении, он, коротко замахнувшись, неожиданно ударил немца сапогом по лицу процедив сквозь зубы:
