— Что там? — кинулись к сундуку Золин и Глыба. И в ту же секунду оба с восхищением и изумлением воскликнули: — Ах!
Синченко достал из сундука бутылку французского коньяка, в другой руке держал две банки консервов.
— Вот так бомба, — заглянув в сундук, сказал Золин.
Егорьев подошел к сундуку и, нагнувшись, тоже посмотрел. На его дне вдоль стенки стояло полдюжины бутылок, таких же, как и та, что была сейчас в руках у Синченко. Около бутылок ровными рядами разместились банки всевозможных консервов, остальное пространство, чуть ли не до половины высоты сундука, было завалено плитками шоколада, коробочками с какими-то разноцветными кубиками, вафлями в бумажной обертке, пачками сигарет и еще чем-то, небольшим, продолговатым, завернутым в фольгу.
У всех, не исключая и лейтенанта, при виде такого богатства пооткрывались рты.
— Эт-то что, все наше теперь? — заикаясь от волнения, тихо спросил шокированный найденным Глыба.
— Нет, его! — с хохотом кивая головой на привязанного к кровати немца, сказал Синченко. — Конечно, наше.
И принялся набивать себе карманы. Золин взял всего лишь несколько пачек сигарет, мотивировав отказ от остального тем, что он-де сладкое не любит. Зато Глыба как с цепи сорвался: греб все без разбору и остановился лишь тогда, когда класть было уже решительно некуда.
Егорьев хотел было уже сказать: «Прекратите мародерствовать», но потом передумал, решив, что пусть берут — заслужили. Сам лейтенант из чистого любопытства взял одну плитку шоколада и, надорвав красочную обертку и отломив маленький кусочек, принялся жевать. Шоколад оказался горький и невкусный и с нашим ни в какое сравнение не шел. Егорьев поморщился и со словами «Ну и дрянь» бросил плитку обратно в сундук.
— У них все такое, — сказал Синченко. — Обертка там, упаковка, это красиво, все рационально, продумано, а начнешь есть — вырви глаз.
— А это что? — спросил Егорьев, повертев в руках небольшую коробочку и высыпая себе на ладонь из нее горсть разноцветных кубиков.
— Напитки разные, — отозвался Синченко.
— Напитки? — удивленно переспросил лейтенант.
— Ага. В воду кладешь, оно там растворяется. Ну, конечно, в определенных пропорциях, знать надо. И пей себе на здоровье.
Золин презрительно покосился на содержимое егорьевской ладони, бросил:
— Химикат.
Однако лейтенант коробочку со столь удивительными напитками положил в карман и, достав из сундука нечто облаченное в фольгу, принялся разворачивать.
— Смотрите-ка, хлеб, — еще больше, чем по поводу напитков, удивился Егорьев.
— Конечно, хлеб, — сказал Синченко таким тоном, будто для него вскрывать и осматривать подобные сундуки было каждодневным и давно уже привычным делом. — Видите, какой он мягкий. Годами храниться может.
Егорьев пощупал хлеб: тот действительно не уступал по качеству свежевыпеченному. Однако один недостаток лейтенант все же отметил:
— А запах хлебный утрачен.
Синченко усмехнулся:
— Тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу.
— Нет, у нас хлеб вкуснее, — покачал головой Егорьев, попробовав немецкого. — У нас чувствуется, что хлеб ешь, а это мякина какая-то.
— Ну что, лейтенант, куда остальное-то девать будем? — спросил Синченко. — Набрали до отвалу.
— Раздадим всем бойцам взвода.
— Вообще-то полагается сдавать трофейщикам, — напомнил Синченко.
— Как вам не стыдно! — набросился на него лейтенант. — Если сами напихали, аж карманы поотвисли, так другим, значит, дулю? Нет, пусть все по справедливости будет, они не хуже вашего воевали.
— Ваша воля, — пожал плечами Синченко.
— Золин, вызовите сюда сержанта Дрозда, пусть разделит содержимое между солдатами, — приказал Егорьев. — И особенно смотрите, чтобы сигареты не зажулил… Да, еще скажите старшине, чтобы подготовил список убитых и раненых.
— Доверять Дрозду сундук, что козлу огород, — усмехнулся Золин.
— Ладно, идите, идите, — рассмеялся Егорьев. — Если что, мы ему всем взводом рога отшибем.
Все захохотали, довольные ответом лейтенанта, и Золин, улыбаясь, вышел из блиндажа.
Минут через пятнадцать в блиндаж явился сержант Дрозд. Положив на стол список, вытянулся по стойке «смирно». Сержант за рекордно быстрое время просмотрел и перерисовал фамилии убитых и раненых и теперь, гордясь своим трудом, подобострастно смотрел на Егорьева.
— Вы это зачем? — кивнул головой на список лейтенант.
— Пришел делить трофеи в соответствии с вашим приказанием, — отрапортовал Дрозд.
— Нет, я не о том. Почему вы список составляли, ведь было приказано старшине. Где Кутейкин?
— Убит, — ничуть не изменившимся тоном произнес сержант.
Егорьева как громом ударило. Мгновенно побледнев, он отошел к столу и, сев на табуретку, приказал Дрозду:
— Берите сундук и шагом марш отсюда.
Тот, обхватив руками сундук и чуть не застряв с ним в узком проеме двери, поспешил покинуть помещение.
Егорьев обхватил голову руками и закрыл глаза. Старшина. Насколько привык он к этому человеку. Такой опытный, всегда рассудительный, хладнокровный, он был, казалось, сама надежность. И, чего уж там говорить, взводом Егорьев командовал не без его помощи и совета, даже, пожалуй, они вдвоем командовали. Кутейкин был правой рукой лейтенанта, а что теперь? И снова мысли Егорьева пришли к тому же: «Будь проклята эта война!…»
23
С пришедшим на только что взятые рубежи вторым взводом на новые позиции Егорьева прибыл старший лейтенант Полесьев. Ротный явился в блиндаж в сопровождении своего ординарца и фельдшера. Последний первым делом осведомился, есть ли здесь раненые. Егорьев молча указал на лежащего на кровати немца. Фельдшер направился к нему, а Полесьев, приказав всем остальным покинуть помещение, отошел вместе с лейтенантом в противоположный угол блиндажа. Оба присели за стол. Ротному необходимо было отдать Егорьеву кое-какие распоряжения и в то же время не хотелось начинать с сухого делового тона, а, наоборот, было желание сказать лейтенанту что-нибудь теплое, одобряющее, ведь для того это был все-таки первый бой. Но подходящих слов как-то не находилось, и поэтому Полесьев молчал. Первым заговорил Егорьев. Не глядя на ротного, тихим голосом сообщил:
— Кутейкин погиб.
Полесьеву тут же вспомнился этот старшина, пытавшийся выгородить отставших от роты бронебойщиков. Старшина тот на памяти Полесьева остался нагловатым малым, но, видя столь удрученный вид Егорьева, Полесьев сказал:
— Жаль.
И снова наступило молчание. Наконец, видя, что каких-либо приветливых слов в адрес лейтенанта ему сказать так и не придется, Полесьев перешел к делу:
