обратно, но из густого подлеска показался всадник.
Еще издали, по черной сутане и высокому клобуку, Русич узнал в нем священника. Когда тот подъехал ближе, рассмотрел и притороченные к седлу лук, колчан со стрелами, несколько убитых красных куликов.
Русич бросил на арбу оружие, сделал шаг навстречу приехавшему.
Священник оказался довольно молодым, лет двадцати семи — тридцати. Рыжая короткая бородка скрадывала его длинное худощавое лицо с крупным горбатым носом. Цепкими глазами он быстро обшарил табор, хозяина, задержал взгляд на искалеченной ноге.
— Допомоги тебе бог, — глухим басом, чуть нараспев, произнес священник по-алански и, не слезая с коня, перекрестился.
Русич вспомнил, что Аримаса рассказывала, будто в Алании почти все служители церкви из греков, потому и ответил ему по-гречески:
— Слава господу нашему, — сказал он и осенил себя христианским знамением. Увидев изумление на лице священника — наверное, тот не ожидал встретить в этом далеком ущелье человека, знающего греческий. Русич добавил: — Милости прошу, святой отец.
Священник соскочил на землю, широкими ладонями похлопал себя по затекшим бедрам. Недовольно покачивая головой, осмотрел разодранную о ветку сутану. Потом повернулся к Русичу.
— Что же ты, отрок, святого отца встречаешь со стрелами?
— Во всем промысел божий.
— Не во всем, отрок. Не во всем. Бойся искушения дьявола. И не поднимай оружия на человека, даже если он неприятен тебе. Ибо Христос сказал: «Не противься злому. Но кто ударил тебя в правую щеку, обрати к нему другую».
Русич усмехнулся.
— А потом однажды не выдержал Христос, взял бич и сам хлестал им торговцев.
Священник подошел ближе, заглянул в глаза Русичу.
— Вижу, знаешь писание божие. Что-то не встречал тебя раньше в здешнем приходе, — и сам же объяснил: — Оно и понятно, три года тут не бывал. Далеко поселилось племя, полную седьмицу дней добирался, едва голову не сломал. А как поживает отец Павел, отчего не шлет вестей о себе?
Вместо ответа Русич спросил:
— Кто ты, святой отец?
— Отец Димитрий, служу при епископе, помогаю управлять делами епархии. А как тебя звать, сын мой?
— Зови меня Русичем, святой отец.
— Далеко забрел, — удивился отец Димитрий. — Что ж, я — грек, ты — русич. Русич так Русич, после скажешь, как нарекли в церкви. Отчего в епархию не шлет вестей здешний пастырь? Неужто умер отец Павел?
Русич рассказал, что произошло в ущелье и как сам попал сюда.
— Все в воле божьей, — перекрестился отец Димитрий. — Ни пастыря, значит, ни паствы. А я, видишь ли, для отца Павла и куликов настрелял, — будто повинился священник.
Отец Димитрий оказался человеком деятельным, неугомонным. Сам вызвался помочь Русичу покончить с рожью. Вдвоем управились быстро. Оказалось, что здоровому человеку и делов-то было всего на несколько часов.
Подъезжали к сакле вечером, когда солнце уже скрывалось за горы и на землю опускались сумерки. Аримаса, взволнованная задержкой мужа, вышла навстречу. Она кинулась к арбе, хотела даже отругать Русича, что изнуряет себя работой, но, увидев рядом с ним еще одного человека, лишь вскрикнула от удивления и застыла на месте.
В сумраке она не сразу узнала отца Димитрия, хотя раньше и видела его в селении не один раз. А узнав, обрадовалась, но так и стояла на месте, застывшая, лишь улыбалась немного.
Отец Димитрий соскочил на землю, подошел к Аримасе, осенил ее крестом и поцеловал в лоб.
— Вот ты какая, страдалица божья. Скорблю во глубине сердца моего, волнуется оно. Смотрю на землю — и вот она разорена и пуста; на небеса — и нет на них ответа. Смотрю на горы — и вот они дрожат, и все холмы колеблются.
Тревожные, непонятные ей слова отца Димитрия смутили еще больше. Аримаса опустила голову, вспомнила гибель селения, смерть и похороны Мадая.
— Не печалься, дочь моя, бог не оставит.
Утром отец Димитрий поднялся на рассвете, неожиданно для хозяев сакли оседлал коня, приторочил к седлу лук, колчан со стрелами. Аримаса и Русич с недоумением смотрели на священника.
Собравшись, тот повернулся к ним, сказал:
— К обеду вернусь, ждите.
Вернулся он еще до полудня, приволок тушу крупного оленя. Лицо отца Димитрия сияло от счастья, так доволен был охотой.
— Суеверен я, потому и не стал говорить вам о помыслах своих. Ну какой с меня охотник? Хотя, сознаюсь, грешен, люблю пострелять из лука. А тут, видно, бог пришел мне на помощь. Нос к носу я в чаще с оленем столкнулся, словно ждал он меня. Стрельнул будто бы неплохо, однако побегать за оленем пришлось немало. Даже заплутал в расщелинах. Потом коня своего еле-еле отыскал, — отец Димитрий снова посмотрел на свою добычу. — А зверь — видный, нагулял жиру. Так что хорошо корми жену, Русич, чтобы здоров был и тот, кого носит она во чреве своем.
Вечером они втроем сидели у сакли, под сосной, отдыхали.
— Я почему долго не появлялся в здешнем приходе? — растянувшись на кошме, сам себе задал вопрос отец Димитрий. — В отъезде был. Больше двух лет прожил в Константинополе. Мог бы так и остаться там, да привык к здешним местам. Больно хорошо тут. А в приход этот, к отцу Павлу, никто из братии дороги не знает. Вот я первым делом и поспешил к вам.
— И хорошо, что приехал, — одобрил Русич. — Нам радость.
Отец Димитрий приподнялся, уселся удобнее. Глаза у него заблестели, заулыбался, языком с наслаждением облизал нижнюю губу, будто ел что-то сладкое, да на губе пристало.
— А столица все же прекрасна. И ты знаешь, сын мой, — священник взглянул на Русича, — там много русских людей.
Русич молча кивнул головой, ему ли не знать этого, не один год прожил в Царьграде.
— Мне редко приходилось встречаться с твоими соотечественниками, да и дел у меня особых не было в монастыре святого Мамы. Россияне ведь издавна в той стороне селятся. Колония у них там. А я все в великой церкви, в храме Святой Софии трудился. Нет ничего прекраснее этого храма.
Русич хотел сказать, что бывал там с князем Юрием, однако, посмотрев на одухотворенное воспоминаниями лицо отца Димитрия, промолчал. «Пусть рассказывает, — подумал он, — коль так приятно ему».
Священник же заговорил совсем о другом.
— Но два твоих соотечественника. Русич, все же мне запомнились: мужчина и женщина. Он — раб, она была княжной.
Русич с интересом прислушался.
— Точно не помню имени раба. Но похоже оно на христианское — Фома, только звучит несколько иначе. То ли Хома, то ли Хомуний. Раб неплохо говорил по-гречески. Молил меня помочь ему обратиться с просьбой к русской княжне Евфимии, которая в те дни должна была сочетаться браком с императором Алексеем. Раб надеялся, что молодая императрица ради праздника своего проявит милость, упросит императора выкупить ее соотечественника, возьмет раба к себе или отпустит на свободу. Во время обряда я должен был прислуживать патриарху и обещал как-нибудь обратить внимание Евфимии на обездоленного. И вот начался обряд…
— Пути господни неисповедимы, — перебил Русич священника. — Я был в Святой Софии во время венчания. И раба того мельком видел. Может быть, его Хомуней зовут? Такое имя носит мой брат. Он живет в Новгород-Северском. Мы с князем Юрием в день венчания кесаря стояли в храме недалеко от колонны
