Горислава — теперь на ней было белое платье, но волосы все так же украшал венок из свежих цветов — впереди всех стояла с высоким чернобровым юношей. От этого Хомуне стало невыносимо тоскливо и одиноко. Он хотел было уйти к Днестру, где люди уже начинали плескаться, но, встретившись глазами с Гориславой и ободрившись ее улыбкой, подбежал ближе, повернулся спиной к ней и ее напарнику, ко всем играющим.
— Горю, горю пень! — крикнул Хомуня.
— Чего ты горишь? — тут же услышал голос Гориславы.
— Красной девицы хочу!
— Какой?
— Тебя молодой!
Быстро обернувшись, Хомуня увидел, как Горислава и чернобровый побежали в разные стороны, чтобы в конце вереницы пар снова сойтись вместе и взяться за руки. Хомуня бросился за Гориславой и сумел поймать ее руку, прежде чем успел это сделать его соперник.
Чернобровый, огорченный неудачей, на Хомуню взглянул лишь мельком, но зато Гориславу долго, так показалось Хомуне, сверлил глазами, будто хотел заколдовать ее, приворожить. А может, просто наказывал ждать, пока ему подойдет очередь ловить ее.
И в самом деле, тот чернобровый «горел» беспрестанно. То ли действительно ему не удавалось поймать девицу, или не очень старался, ждал, когда придет черед Гориславы. Если так, то делал он это довольно умело.
Пары менялись быстро. Впереди оставалось всего шесть или семь. Хомуня боялся потерять Гориславу, заволновался, крепко сжал ее маленькую теплую руку. Но Горислава никак не ответила, увлеченно следила за игрой и, казалось, не замечала того, кто стоял с нею рядом.
— Красной девицы хочу!
— Какой?
— Тебя молодой! — который уже раз выкрикнул чернобровый.
И тут Хомуня заметил, что соперник его, прежде чем кинуться за рыжеволосой девицей — ей досталось на этот раз убегать — метнул быстрый взгляд в сторону Гориславы. Очевидно, это заметила и рыжеволосая. Она нахмурилась, от волнения запуталась в своем длинном платье, неловко подпрыгнула и упала. Чернобровый проскочил мимо, а когда вернулся, девушка уже встала и, подобрав подол, побежала к Днестру.
Теперь ее догоняли сразу двое: и тот, кто раньше держал ее за руку, и соперник Хомуни.
Строй играющих на минуту сломался, все дружно закричали, засвистели, захлопали в ладоши, подбадривая соперников.
Хомуня еще крепче сжал ладонь Гориславы, наклонился к ней и шепнул:
— Давай убежим в лес.
Горислава — она стояла немного впереди — удивленно вскинула брови и обернулась к Хомуне.
— Зачем? — спросила она и снова улыбнулась точно так же, как в тот раз, когда остановила его коня у Перунова колеса.
И опять повеяло на Хомуню теплотой, ему страстно захотелось поцеловать эти улыбающиеся, чуть повлажневшие губы.
— Потом скажу, — сглотнув слюну, тихо сказал Хомуня и решительно увлек Гориславу к лесу.
Они так и не увидели, чем закончилась погоня, кому удалось поймать рыжеволосую девицу.
Когда забрались далеко в глубь леса, Горислава остановилась, подошла к старому раздвоенному дубу, присела на широкую развилку между стволами.
— Что ты хотел мне сказать? — успокоив дыхание, спросила она.
Хомуня поднял голову к вершине дуба, послушал, как вверху шумят его ветви, похлопал ладонью по стволу, опустился на колени, взял Гориславу за руку и пристально посмотрел ей в глаза.
— Я скажу. И не только тебе. Всему свету скажу. Буду бога просить, добрых и злых духов, которые живут в этом лесу, чтобы ты полюбила меня так же сильно, как я тебя, ясочка моя, звездочка ты моя полуночная.
Горислава рассмеялась. И смех этот, добрый и мягкий, делал Хомуню счастливым.
— Знаешь ли ты, красная моя краса, что в восточной стране есть высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатый? Он всем дубам дуб, такой старый, что Перун только ему да брату его родному, такому же древнему и кряковатому, доверяет свои тайны, отдыхает на их сучьях. Вот он, — Хомуня снова погладил по стволу изогнутого клюкой дерева, на котором сидела Горислава, — брат того старшего дуба, и может быть, сейчас грозный Перун, невидимый нами, притаился за листьями. Слышишь, как поскрипывают ветви?
Горислава встрепенулась, вскочила, но Хомуня тут же посадил ее на прежнее место.
— Стою я, раб божий, Хомуня, на коленях под этим сырым дубом кряковатым и кланяюсь, молюсь семи буйным ветрам, семи братьям: подите вы, Ветры, буйны вихори, соберите тоски тоскучие со всего белого света, понесите их красной девице, Гориславе. Просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, чтобы красная моя краса, Горислава, тосковала и горевала по мне, рабе божьем, Хомуне, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, в гульбе бы не загуливала, во сне бы не засыпала, в теплой бане щелоком не смывала, веником не спаривала…
Горислава прикрыла глаза и попросила…
— Не так громко, Хомуня, разбудишь леших кикимор, всех духов лесных. Лада — вездесуща. Она услышит тебя.
— И казался бы ей Хомуня милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под луной господней, — продолжал Хомуня шепотом. — Как всякий человек не может жить без хлеба — без соли, так бы не жить рабе божьей, Гориславе, без меня, Хомуни. Сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеной и сколь тошно младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было Гориславе без меня.
Не открывая глаз, Горислава склонила голову, чуть улыбалась, ловила желанные слова Хомуни.
— Ясочка моя, звездочка ты моя маленькая, перепелочка степная, тридцати братьев сестричка, сорока бабушек любимая внучка, трех матерей дочка…
Хомуня приклонил к себе Гориславу, поцеловал ее губы, и она упала к нему в объятия, вместе с ним повалилась на мягкую густую траву. Руки ее обвили шею Хомуни, и губы, губы, горячие, тронутые Ярилиным плодотворным огнем, дрожали, раскрывались, просили новых и новых поцелуев, новых ласковых слов.
Наступал вечер. Серый мрак все сильнее и сильнее окутывал деревья. Чуть утолив жажду, потушив буйно разгоревшееся пламя, Горислава и Хомуня встали, надумали снова выйти на луг, к реке, оттуда еще доносились звуки музыки, приглушенные лесом, песни, смех. У Гориславы кружилась голова, оттого ей трудно было не только идти, но и устоять на земле. Опьяненное любовью тело стало непослушным, ослабевшими руками она ловила плечи Хомуни, прижималась к нему.
— Осторожно, ясочка, папоротник стопчешь, глянь, какой куст ядреный.
Горислава засмеялась, сцепила руки на шее Хомуни.
— Запомни это место, мы еще придем сюда.
— Хорошо, ясочка моя, — согласился Хомуня, прижимая к себе Гориславу.
На прибрежных отмелях Днестра было тесно. Мужчины, женщины и дети шумно плескались, плавали, догоняли друг друга. Над рекой визг и хохот. Даже солнце никак не хотело прятаться за лысые холмы правобережья, играло хрустальными брызгами, помогало людям смыть с себя и утопить в реке всякие болезни и напасти, навеянные на них сатаной.
Горислава и Хомуня сбросили с себя одежды и побежали к реке. Свежая, прохладная вода приятно студила тело. Горислава барахталась на отмели — в глубину заходить боялась, не умела плавать, — растерянно водила глазами среди множества мужчин и женщин, пыталась отыскать Хомуню.
А он стоял рядом, в трех шагах, и любовался ею.
У Гориславы уже не было ранней детской угловатости, она округлилась, созрела, словно налилась соком. Но оттого, что была невысокого роста, все равно казалась ребенком. Тело ее, ослепительно белое, подкрашенное розоватыми лучами заходящего солнца, казалось не настоящим, а навеянным чарами. По
