Все радостно засмеялись, намечался новый поворот в зрелище.
— У меня есть хорошая жила, Бабахан, — выскочила из толпы патлатая старуха. — Я выдрала ее у серого совсем недавно, во время рождения новой луны. Пусть руки этому вору сведет судорога! Ха-ха-ха! Он тогда узнает, как зариться на чужое.
— И язык, если не имеет смелости сознаться!
— И ноги! Ха-ха-ха!
Старуха принесла волчью жилу и начала тыкать ею Хомуне в лицо. Он пытался отвернуться, но старуха, казалось, задалась целью всунуть ему в рот тухлую жилу.
— Саурон! — завизжала старуха, убедившись, что ей не удастся вложить Хомуне в рот вонючий кусок мяса. — Развяжи этого человека, чтобы он мог взять в руки жилу зверя, похожего на собаку.
— Да, Саурон, развяжи. Мы хотим увидеть, как он скорчится в судороге от жилы зубастого.
Чернобородый отвязал пленника. Хомуня взял в руки волчью жилу. Толпа замерла в ожидании.
— Бабахан, — спокойно сказал Хомуня, — поверь мне, не я украл вашего коня.
— Тогда кто же?
— Я видел этого человека, — Хомуня рукой притронулся к своему уху. — У него ухо…
— Черное ухо! Коня украл Черное ухо! — закричали в толпе.
— Юноши! Скачите к Перевернутой скале, может, успеете перехватить Черное ухо! — повелел старик. — Пусть вам поможет великий Уастырджи, покровитель мужчин.
Сразу пятеро побежали к лошадям.
— Завтра трудный день, — дождавшись тишины, сказал старик. — Саурон поведет вас убирать рожь. А сегодня — праздник Священного дуба, веселитесь, дети мои, отдыхайте. Пусть любовью наполнятся ваши сердца, — Бабахан улыбнулся. — В старину говорили: «Кто сына зачнет в этот день, родится богатырь, как Аспе; а дочь — будет подобна богине Иштар». Сегодня праздник. Во имя Священного дуба я дарую свободу этому человеку. Вы слышали? Его зовут Хомуня. Теперь он мой гость и гость нашего рода, — старик повернулся к бывшему пленнику и чуть склонил голову. — Я приглашаю тебя в саклю.
Толпа сменила гнев на доброжелательность. Чернобородый хлопнул Хомуню по плечу, улыбнулся, отдал кинжал, который отняли еще в долине. Только патлатая старуха, недовольная подошла и вырвала из рук волчью жилу.
Лишь теперь Хомуня смог рассмотреть селение. Оно прилепилось к скалам на большой площадке, обрезанной головокружительным, отвесным обрывом. Внизу, на самом дне, между валунами и кустарниками серебристой змеей петляла речка. А за ней простиралась долина, покрытая зеленым бархатом пастбищ — по густой, высокой траве рассыпались овцы, коровы, лошади. А дальше — остроконечные ели пологими ступенями тянулись к небу.
На площадке, в углублениях скал, примостились два десятка высоких, но обширных, рубленных из толстых бревен домов, почти круглых, тем и похожих на юрты кочевников. Темные, почерневшие от времени, бревна зубасто ершились тупыми углами. Толстые крыши, сделанные из таких же бревен, только укрытых соломой и хворостом, а поверх — засыпанных слоем земли, поросли бурьяном, ярко цвели донником, ромашкой, ветренницей и геранью, по краям украсились свисающими метелками овсяницы. За домами поднимались округлые, слоеные башни скал, а сразу за ними — косыми полосами сланца до самой вершины оголился кряж, словно гигантским ножом отрезали часть горы и выбросили.
— Твоему селению, Бабахан, враг не страшен, — поразился Хомуня неприступным гнездом горцев.
Бабахан улыбнулся, кивнул головой, но ответил совсем обратное:
— Мы пришли сюда по земле. А на ней всегда остается след. Если серый учует, то и до нашего стада доберется.
Хомуня понял, что жители этого селения не называют волка его прямым именем, и тоже не стал нарушать правила.
— Рога буйвола длиннее, чем зубы серого. А до хвоста — зверю, похожему на собаку, не добраться.
Бабахан доволен, понравился ответ.
Толпа разошлась быстро. У столба оставались только Хомуня, Бабахан и Саурон. Вскоре и они направились к сакле.
Жилище Бабахана стояло на самом краю площадки. От других оно отделялось маленьким озерком, в которое из глубокой расщелины между скалами спадал прохладный ручей. Пробитой в камне канавкой вода вытекала из озерка, пробегала почти через всю площадку и исчезала в трещине на краю обрыва. Под скалами, у сакли Бабахана, росло несколько деревьев: две ольхи с молодой порослью, тонкоствольные березки, ива. По другую сторону дома, у самого обрыва, тянули вершины к небу три старых сосны.
Дверей в сакле не было. Вместо них над входным проемом висела толстая валеная полсть из черной овечьей шерсти. Одна ее половина была откинута и тонкими кожаными ремнями привязана к деревянным колышкам, вбитым в бревна стены. Порогом служило самое нижнее бревно сруба. Переступив его, Хомуня оказался в просторном, без внутренних перегородок, темном помещении. Свет проникал сюда только через полуприкрытый дверной проем да в два небольших — не просунешь и головы — отверстия, прорубленные в стене, и одно — такое же по размеру — в кровле, поддерживаемой двумя массивными столбами.
В центре жилища, под пузатым котлом, висевшим на цепи, горел костер. Рядом склонились две женщины.
Одна, молодая, сидела на корточках, не спеша отламывала от сухой ветки тонкие сучья и подкладывала в огонь. Халат у нее распахнулся, из-под расшитых светлым орнаментом бортов выглядывали тяжелые, налитые молоком груди. Вторая, седая, но довольно стройная и крепкая старуха, сосредоточенно помешивала в котле длинной, очищенной от коры палкой.
Освоившись в полумраке, Хомуня получше рассмотрел женщин и догадался, что молодая — дочь старухи, так сильно она на нее походила. Такая же суховатость в теле, небольшой острый нос, те же темные, под широкими бровями, глаза, морщинки у рта при улыбке, обе говорили чуть нараспев, плавно растягивая слова, и даже в движениях, скупых и неторопливых, виделась одинаковость.
В сакле было не очень жарко. Прохладу нес ручей, шумевший почти рядом, да и солнцу не хватало сил прогреть толстую крышу. От входа приятно веяло сквознячком, дым не задерживался, сразу уходил вверх, в дыру, прорезанную в кровле. Туда же улетучивалось и тепло от костра.
Бабахан и Саурон вошли в саклю следом за Хомуней. Познакомив гостя с женщинами — старшая, Сахира, оказалась женой Бабахана, а младшая, Емис, — дочерью, она замужем за Сауроном, — вождь рода затеял разговор о лошадях, о коровах, об овцах, что паслись в долине; о травах, которые под палящим солнцем слишком быстро становились грубыми и жесткими. Хомуня поддерживал беседу, но чувствовал себя еще стесненно, неуверенно в непривычной для него роли гостя, человека равного и свободного.
В темном углу сакли заплакал младенец. Емис, сидевшая у костра рядом с Сауроном, подняла голову, взглянула в темноту, улыбнулась и — не двинулась с места. Дитя надрывно и громко заливалось в крике, звало к себе, но безуспешно. Будто ножом тронул по сердцу Хомуни этот беспомощный, хрипловатый плач. Хомуня так разволновался, что сам готов был встать, подойти и утешить маленького человека.
Наконец, опершись рукой о плечо Саурона, Емис встала и не спеша направилась в угол. Взяв дитя на руки, она тут же вернулась обратно, села рядом с мужем и, улыбаясь, что-то ласковое пошептала ребенку, приложила к груди его крохотное, темноватое личико.
Саурон взглянул на Хомуню и с гордостью произнес:
— Мой сын, Гайтар.
Хомуня хотел пожелать здоровье ребенку, но из того же угла, откуда Емис принесла сына, послышался жалобный стон. У хозяев лица сразу покрылись печалью.
— Как она там? — спросил Саурон у Сахиры.
— Плохо. Второй день ничего не ест. И нога не заживает.
Из глаз Емис покатились слезы.
— Айта, старшая дочь, — тяжело вздохнув, пояснил Саурон Хомуне, — сильно болеет.
— Лечите ее?
— Я повесила Айте на шею астрагалы зверя, похожего на собаку. Всегда это было самым верным средством против болезней, — ответила Сахира. — Но теперь и они не помогают. Такова, наверное, воля
