— Ну и раб у тебя, Вретранг. Он настолько глупый, что не признает служителя церкви. Мне потребовалось переговорить с игуменом, а он…
— Погоди, святой отец, — перебил доминиканца Вретранг и, подождав пока сын подойдет ближе, сказал: — Сослан, отведи святых отцов под яблоню, принеси вина и угости их как следует. Пусть помянут Аримасу, покойную жену игумена.
Сослан поправил на боку кинжал, улыбнулся, взял под руку отца Юлиана, побледневшего от бесцеремонности, и забалагурил, оттаскивая монаха в глубь двора:
— Достопочтимый отец Юлиан, прости меня, грешника, недостойного раба божия, слабого умом Сослана. Я редко бываю в отцовском доме и в городе, больше пропадаю в горах, на пастбищах. А чему научишься у жеребцов, кобылиц и баранов? Только и пользы от них, что не дают застояться телу. Поверь, святой отец, как я несчастен. Овцы и лошади совсем не оставляют времени, чтобы хорошо поразмыслить о боге, о краткой жизни на земле и вечной на небе. Я все чаще и чаще задумываюсь, какую веру предпочитает сам Христос: православную или католическую…
В мастерской русич сидел на небольшой скамье, поставленной у стены, возле которой он когда-то покрыл саваном тело Аримасы. Вплотную к игумену Хурдуда подвинул фынг, круглый жертвенный столик на трех ножках. На столике — хлебные лепешки и высокие стеклянные рюмки, наполненные густым красным вином.
Справа, на кошме, расположился Вретранг, напротив — его дочь и Хурдуда.
Русич взял рюмку, вылил на землю половину ее содержимого и поставил на столик.
— Жаль, что Саурон не приехал помянуть свою мать. Хорошо, хоть вы рядом, не оставляете меня одного. Особено ты, Вретранг. Ведь и тогда, кроме тебя, в городе некому было бы приютить меня с умирающей женой. Не один раз убеждался, что друг верный не изменится и нет меры доброте его, — русич взглянул на Хурдуду и Русудан. — Знайте, дети мои, только благодаря Вретрангу и Бабахану выжили мы с Сауроном. И когда я вижу тебя, Хурдуда, вспоминаю твоего отца, Бабахана, храброго и благородного человека. Ты очень похож на него. А ты, Русудан, чем-то напоминаешь мне Аримасу. Я рад, что сегодня вижу тебя рядом.
Все четверо взяли рюмки и пригубили терпкую влагу. Никто не произнес ни слова, каждый думал о своем.
Русич пришел к выводу, что у них с Аримасой судьба оказалась почти одинаковой. Аримаса умерла в чужом доме, в городе, где нет могил ее предков. И ему суждено закончить свой путь в одиночестве. Никто так и не узнает, кто он есть на самом деле, где его корни, почему оторван от своего племени.
Русич не считал себя несчастным. Как и положено человеку, за свою жизнь он вдоволь испытал боли и наслаждения. Друзей своих любил не ради корысти. Спешил к ним чаще всего не тогда, когда они смеялись от радости, а, наоборот, когда от горя плакали. Вместе с отцом Димитрием помог он Вретрангу вырастить хороших сыновей. Конечно, не все надежды сбылись. Но и сделано немало.
Последние дни русич все чаще думал о своем сыне, о Сауроне. Хорошо, что сын вырос здоровым человеком, крепким душой и телом. Одно плохо, слишком редко видит Саурона, два-три раза в году. Конечно, настоятель монастыря ни в чем не испытывает нужды, послушники одевают его, обмывают, ловят каждый взгляд, стараются угадать каждое желание. Но русичу хотелось, чтобы желания эти — пусть не все, пусть самую малую прихоть, — но каждый день исполнял бы его собственный, родной сын, которого он зачал в самое счастливое время, в пору расцвета любви к Аримасе; сын, которому он своими руками помог выйти из чрева матери.
Вретранг поднял глаза на русича, спросил:
— Подскажи, отец Лука, как поступить мне с Николаем. Не тянется он ни к кузнечному делу, ни к скорняжному. Ни пахарем не хочет быть, ни пастухом. За что бы ни взялся — все ему в тягость.
Русич не сразу понял, о чем его спрашивает Вретранг. А когда отступили мысли о собственном сыне, задумался.
— Николай — пытливый мальчишка, — вслух начал рассуждать русич. — Он легко научился понимать эллинов, читать и писать на их языке. А плод познания сладок. И человек, вкусивший его, обязательно захочет плод этот съесть до конца, хотя предела познанию нет. Таких людей не тянет к богатству, живут они, чаще всего, в простоте, едят в меру голода, ходят всю жизнь в одном плаще. Окружающим, они кажутся бесполезными. Однако на них стоит мир. Потому что они накапливают в себе и записывают в книгах мудрость. Если алдары понимают это, то они людей таких берегут, приближают к себе, и сами слывут просвещенными. Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.
Русич отломил кусочек лепешки, пожевал. Хурдуда и Русудан украдкой посматривали друг на друга, улыбались. Вретранг, опустив голову, думал о беспутном своем младшем сыне. Вретранг не во всем соглашался с русичем, но не перебивал его. А потом все же сказал:
— Ученым стать легко, человеком — трудно. Я не хочу, чтобы сын мой рос эллином.
Русич недовольно вскинул брови.
— А разве Анфаны и Ботар стали эллинами, когда учились у них ремеслу?
Вретранг промолчал.
— Двести лет назад у нас на Руси жил князь Ярослав, а народ до сих пор помнит его. Не военными походами запомнился людям, а тем, что просвещение нес. Народ прозвал его Мудрым. Придя на княжение в Новгород Великий, он тотчас приказал собрать по городам и селеньям триста детей и учить книгам их, ибо велика польза бывает от учения книжного. «Если поищешь в книгах мудрости прилежно, — говаривал князь, — то найдешь великую пользу для души своей». Не противься, Вретранг. Пусть Николай попытается познать мудрость.
— Монахом станет?
— А хоть бы и монахом, так что? Какая беда в том? — повысил голос отец Лука. — Пусть служит богу. Не только эллинам просвещением ведать, слово божие людям нести. Оттого епархия наша и зовется аланскою, что аланы в церквах своих молитву творят. — Русич улыбнулся, легонько тронул Вретранга костылем. — Сравни свой дом с горской саклей. Или храмы епархии. Разве не эллины учили и помогали строить город? Разве не эллинским стеклом вставлены окна твоего дома, которое и свет божий не застит, и тепло сохраняет. Разобьется стекло — и замерзнешь от стужи. Да разве только эти блага принесли тебе эллины.
Вретранг не стал спорить, допил вино. Русудан встала, хотела наполнить рюмку, но русич остановил ее.
— Достаточно, дочь моя. Надо идти, а то пропущу епископа.
Во дворе пир подходил к завершению. Двое монахов уже спали. Остальные еще держались, вместе с Сосланом пели псалмы.
Увидев игумена, отец Юлиан вскочил и, покачиваясь, неуверенно двинулся навстречу.
— От-тец иг-гумен, — заплетающимся языком начал его преподобие, — прошу выслушать меня.
— Правду говорят, что чужое вино пить вкуснее, — укоризненно ответил русич. — Из-за пьянства можно потерять не только честь, но и бога.
— Бог у нас в сердце, он всегда с нами, отец игумен, а в меру услаждать себя вином не грешно. Помоги исполнить волю преемника Христа на земле, святейшего папы римского Иннокентия Третьего. Мы остались без средств, а путь еще длинен. Нам велено найти дикие племена и приобщить их в лоно католической церкви. Ибо сказал Иосиф: «Я ищу братьев моих; скажи, где они пасут».
— Кто насаждает веру мечом, тот поступает неразумно и недостоин помощи православных христиан. Добром на зло отвечают только рабы, запуганные своим хозяином.
— Причем здесь меч? Мы мирные служители церкви.
— А разве не Иннокентий благословил поход крестоносцев на Константинополь? Ваши мечи заставили даже патриарха православной церкви покинуть свою столицу. Знай же: из-за одного гвоздя теряется подкова, из-за одной подковы можно потерять лошадь. А кто делает зло, тот добра не встретит.
Отец Юлиан хотел опуститься перед игуменом на колени, но не удержал равновесия, толкнул его головой в живот.
Разлетелись в разные стороны костыли, охнув, упал и застонал русич.
— Ай-йя! Каналья! — вскричал Вретранг, схватил Юлиана за шиворот и двинул ему кулаком в бок.
