Как само собой разумеющееся восприняли экипажи 'салют' зенитных батарей. С аэродрома поднимались перехватчики. Уже не приглашали на посадку, как в первом полете.
Снова закрыло все небо.
Облака словно издевались: 'окно' заволокло, и опять вокруг темень, и вести самолеты можно только по приборам.
Преображенский вслушивался в работу мотора. Думал: 'Сколько прошли, осталось меньше. — И почти ласково:
— Тяни, дорогой, тяни'.
Правильно говорят: одна беда не ходит. Мотор того гляди остановится, а тут, словно кто-то схватил за горло, дышать нельзя, и в глазах поплыли красные круги. Воздуха не хватало. А снижаться нельзя — скоро Берлин, аэростаты заграждения, десятки зенитных батарей, ночные истребители.
Преображенский, рискуя остаться без кислорода при возвращении, открывает аварийный краник, увеличивает подачу. Жадно дышит, и только одна мысль: 'Не потерять сознание, не потерять сознание!'
Посмотрел: небо очистилось, облака отходят стороной.
А мотор все греется.
— Долго еще? — спрашивает штурмана.
— Осталось пять минут.
Тяжело дался этот рейд и другим экипажам. Ураганный ветер сбивал с курса. Штурман Серебряков просто замучил своего командира частыми поправками — то дай десять градусов вправо, то двадцать влево. Штурвал мотало из стороны в сторону, руки устали. На самолетах наших дней летчик включает автопилот и может быть спокоен: прибор не подведет. ДБ не имели автопилота, летчик не выпускал полубаранку из рук. И никакой передышки в течение семи часов!
Еще больше била качка стрелка: в хвостовой части самолета трясет вдвое сильнее. _
Серебряков закашлялся.
— Ты что, Иван? — окликнул его Ефремов.
— Не знаю, першит в горле. И голова трещит. Воздуха бы прибавить…
— Если совсем не можешь, прибавь.
— А ты?
— Я потерплю.
— Ну и я тоже.
Тянутся, тянутся секунды. Но вот Берлин открылся — вышли точно.
В первый раз Берлин светился тысячами уличных фонарей, сегодня съежился в темноте, притих, ощетинился тысячами зенитных орудий. Но, пожалуй, сегодня условия для бомбометания благоприятнее. Перед балтийцами весь Берлин, как на карте. Река, озера, канал расшифровали объекты, на которые скоро полетят фугасные бомбы.
Преображенский бомбит и считает разрывы. Бешенствуют зенитки, но балтийцы словно не замечают этого.
Зрелище пожаров, вызванных бомбардировкой, приковало внимание летчиков.
Лучников, открыв нижний люк, одну за другой бросает несколько пачек листовок, а следом газету 'Красный флот'.
— На закуску, — восклицает он, — вот вам на закуску!
Обратный курс…
Только развернув бомбардировщик, Преображенский вспомнил о моторе. Хотя самолет, освободившись от бомбового груза, стал намного легче, левый мотор по-прежнему перегревался и терял мощность. Но теперь командир был почти спокоен. Приказ выполнен, он доложил об этом на землю. Теперь выбора все равно нет.
На всякий случай вызвал по внутрисамолетной связи стрелка:
— Лучников! Жив?
— Жив.
— Тут такая штука… проверьте капку и лодку.
— Есть проверить.
А Преображенский продолжает:
— Левый мотор греется.
— Знаю.
— Знаете?
— Ну да, не зря же вы обороты убрали.
— Ничего, все будет хорошо, — говорит полковник, — дотянем, не в таких переделках бывали.
Что-то лихое, чапаевское было в Преображенском, и это привлекало к нему окружающих. Он и сам любил людей смелых, решительных и с большой симпатией относился к Лучникову.
На исходе рейда на Берлин, кажется, не моторы, а сердца балтийцев удерживали бомбардировщик в воздухе. Они дотянули. Сели осторожно. А подрулить в рей-фуге не смогли. Левый мотор затрясся, как в лихорадке, и винт замер.
— Счастливые мы, — говорит полковник. Подбежал инженер Георгий Герасимович Баранов. Беглого осмотра ему хватило, чтобы понять случившееся. Только спросил:
— Давно греться начал?
— Шесть часов назад.
Инженер больше ни о чем не спрашивал. Слишком хорошо он понимал всю меру опасности, которой подвергся экипаж.
— Надо снимать мотор, товарищ командир. Преображенский кивнул:
— Только учтите: сегодня же самолет должен быть в строю.
Преображенский считал идущие на посадку самолеты.
— Один не пришел…
— Кого нет?
— Афанасия, — ответил комиссар Оганезов.
Он уже знал, что случилось у Преображенского.
— Где же он? Неужели сбит над Берлином?
Беспокоясь за экипаж пропавшей машины, Преображенский долго ворочался в постели, не мог уснуть. Оделся, вышел на поле, закрытое туманом. Навстречу Баранов, докладывает:
— Самолет в строю.
Полковник взглянул на часы — стрелки показывали полдень. Подумал: 'Ай да техники, герои!' Сказав только:
— Спасибо.
На командном пункте увидел Андрея Яковлевича.
— Не ложился?
— Ложился, кажется, даже подремал, — ответил Ефремов. И с нескрываемой тревогой:
— Что же все-таки с Афанасием?
Афанасий Фокин слыл в полку человеком с характером. Воля у него была сильная, и при этом он хотел всегда быть первым. Если полк получал сложное задание, он требовал:
— Прошу послать меня!
Таким он оставался и позднее, в сорок третьем, когда на Черном море воевал под командованием Ефремова. Здесь он заслужил звание Героя Советского Союза.
Над Берлином, сбрасывая бомбы, Фокин и так и сяк клял Гитлера:
— Москву тебе захотелось?.. Мы тебе покажем Москву…
Ну насколько дольше других пробыл Афанасий над логовом врага? На одну-две минуты. Но погода внезапно испортилась, и штурман Евгений Шевченко поежился.
Пелена тумана окутала самолет. Лететь можно было только по приборам. Штурман, давай курс, — потребовал Фокин.
Штурман не отвечал. И стрелок-радист молчал.
