мелодии, венки с лентами и букеты цветов, положенные на свежую могилу — словно мгновенные стоп-кадры запечатлелись в моей памяти. Мне казалось, что я вижу все это, как бы со стороны, как в медленном страшном сне, который никогда не кончится. Только твердая рука Максима согревала меня, давала мне живительную силу и поддерживала меня. Теплая рука нежно погладила меня по щеке, помогла расстегнуть куртку, снять платок с головы. Мы стояли в полутемном коридоре, на стене висело зеркало, завешенное темной тканью. В квартиру заходили люди, негромко переговариваясь между собой. Мы с Максимом стояли в квартире, в которой я родилась и выросла, где с детства мне был знаком каждый уголок, каждая трещинка в полу.
— Зачем мы здесь?
— Тебе надо побыть на поминках.
— Поедем домой.
— Твой дом здесь, и ты должна побыть на поминках.
— Разве еще не все? Разве я не все сделала, что была должна? Что я еще должна сделать? Может быть сказать перед всеми, как я его люблю? Как дорог он мне?
Еще секунда и я бы закричала в полный голос, но Максим схватил меня в охапку и потащил в ванную. Захлопнув за собой дверь, он прижал меня к себе и стал гладить меня по голове, легонько укачивая, как ребенка.
— Тише, тише, все хорошо, ты у меня умница. Еще немного и я отвезу тебя домой к Людмиле. Потерпи немного. Все будет хорошо, девочка. Ты же умница, ты все можешь. Тебе нужно подождать совсем немного. Только молчи.
Ему удалось меня успокоить и побороть мою истерику, воистину этот человек мог абсолютно все. Мы прошли в столовую, где уже начинали рассаживаться люди. Меня посадили во главе стола рядом с мамой и бабкой. Максим пристроился рядом со мной чуть сзади, погладил меня по плечу, видимо, до конца не уверенный, что я снова не начну в голос кричать за столом при всех.
А потом были речи за столом, накрытым в столовой, рядом с большим портретом отца, поставленным на буфете. Я не видела эту фотографию отца, на ней он был изображен в костюме и галстуке, серьезный и строгий. Видимо, ее взяли из личного дела на работе. Перед портретом стояла рюмка водки и лежал кусок черного хлеба.
Вставали и говорили что-то люди. Максим положил какую-то еду на мою тарелку и заставил меня есть, незаметно подталкивая меня под руку и шепча на ухо: «Ешь!». Я жевала, совсем не замечая вкуса еды, не слыша, что говорят сидящие вокруг меня люди.
Постепенно туман у меня перед глазами рассеялся, и я стала нормально воспринимать окружающее.
Выступал пожилой представительный мужчина, он говорил, каким хорошим работником был мой отец, как близко воспринимал он все проблемы своего коллектива, с каким усердием он работал. Его сменил другой, более молодой, он тоже долго рассказывал о трудовых успехах моего отца. Я посмотрела на маму и бабушку. Бабушка сидела, гордо выпрямившись на стуле, изредка кивая головой. По правую руку от нее сидела мама, сгорбившись и низко наклонив голову. Ее руки теребили скатерть, постеленную на стол. Выступающие сменяли друг друга, мама все ниже опускала голову.
Коллеги отца внезапно засуетились, один из них достал из кармана конверт и передал его своему начальнику. Начальник вновь встал, слегка откашлялся, и, обращаясь к маме, произнес: «Нам осталось выполнить скорбную обязанность, нам нужно передать вдове деньги, собранные нашим коллективом».
Мама взяла конверт, будто бы не понимая, зачем он ей нужен. Свекровь протянула руку, взяла конверт из рук матери, поблагодарила говорившего и повернулась к матери.
— Антонина, тебе надо сказать что-то в ответ.
Мама машинально встала и обвела взглядом всех присутствующих. В ее глазах застыли растерянность и боль. Она посмотрела на портрет отца и глубоко вздохнула.
— Я должна поблагодарить всех вас за то, что вы разделили с нами эту тяжелую потерю. Но получается так, что мне нужно благодарить людей, которые помогли моему мужу прийти к гибели.
— Что ты мелешь, Антонина! Я же ему мать! Замолчи немедленно!
— Я же всю жизнь свою молчала, Зинаида Ивановна! Молчала и терпела. Вы ему и жениться на мне разрешили только потому, что я тихая была и спорить с вами не решалась. Вы же были в этом доме хозяйкой, вы и характер Алексею сломали.
— Как ты можешь так говорить, Антонина, я же мать ему, я же его воспитала!
— Да вы не воспитали его, а сломали его характер, сделали его безвольным и слабым, готовым бездумно слушаться вас во всем.
— Замолчи, Антонина!
— Меня попросили сказать, вот я и говорю. Рос маленький мальчик, один со своей матерью, ходил в школу, все давалось ему легко, только надо было во всем слушаться свою маму, тогда у него и карманных денег было вдоволь. Мама много работала, она была парикмахером и зарабатывала много. Он кончил школу и поступил в институт. Алексей был очень способным, но избалованным, он не привык свои дела доводить до конца, все за него решала мама. Мальчик вырос и женился. Институт закончить ему не пришлось, не хотелось преодолевать трудности. Он пошел работать, а на работе его по-настоящему ценили. Руки у него были золотые, в технике он хорошо разбирался. А потом родился ребенок, девочка, а не мальчик, как хотелось его маме. Ее даже и назвали, как мальчика, как хотела его мама. Девочка была маленькая и часто болела. Нам было трудно, но все проблемы решались так, как скажет мама. Мы слушались ее во всем. А потом постепенно власть мамы стала давить, ему хотелось многое решать самому, это не удавалось. На работе его ценили, а дома им помыкали. Успехов на работе было много, как приятно было их отметить со своими друзьями. Так в нашу семью пришла водка. Все началось с малого, с одной рюмки после работы, с кружки пива с друзьями. Мужа не тянуло домой. А когда он приходил, он не видел своей дочери, я старалась уложить ее спать до прихода отца. Было неприятно видеть, как он целует ребенка своими пьяными слюнявыми губами. Вскоре девочка уже не спрашивала, где папа, почему он поздно приходит. Можно простить обман и измену, но как простить человека, обворовавшего своего ребенка, лишившего его любви и ласки. Пыталась ли я бороться? Пыталась. Что может сделать жена? Уговаривать, плакать, кричать, требовать, молить… Как трудно смотреть в глаза своему ребенку, спросившему, почему папу во дворе называют пьяницей? Потом ребенок вырастает и перестает спрашивать…
— Грех великий, Антонина, так про покойника говорить.
— Грех? Чем же я согрешила, что раз в жизни прилюдно правду сказала?
— Накажет тебя господь за грехи твои, за то, что оговариваешь хорошего человека.
— Да разве можно меня еще больше наказать? Преступнику суд срок наказания определяет, а у меня жизнь была, что бессрочная каторга. Грех мой в том, что терпела, что блевотину пьяную отстирывала да убирала, что ждала по ночам, вздрагивая от каждого стука в подъезде, что побоялась уйти с маленьким ребенком. Все думала, как же я лишу ее отца, как же выращу ее одна? Свои грехи я давно у бога слезами замолила. Бог меня и так наказал. Двоих детей я потеряла, умерли они, едва родившись, один слабенький был, родился до срока. Да где же ему сильным-то быть, когда отец его толкнул меня, а я упала на живот. Второй родился мертвым, врачи говорили, что из-за водки… Грех мой, что старшенькую свою не уберегла, искалечил ей Алексей жизнь. Ушла из дома… Может еще и выживет…
— Мама!
— Прости меня, дочка! И вы, люди добрые, простите. Разговорилась я что-то, мне, как вдове, плакать положено, а слез у меня больше нет, выплакала я давно все свои слезы. Любовь моя с теми слезами вся и вышла до самой последней капельки. Когда видите пьяного — не жалейте его, жалейте его детей, которые ждут его дома. И есть ли у них деньги на еду и игрушки? Жить сейчас трудно, легко плыть по течению, сваливать на обстоятельства причину своего пьянства, а труднее всего умереть достойно, чтобы не было родственникам стыдно… Жил, мучая других, и умер так, что слова доброго сказать нельзя.
— Замолчи, Антонина!
— Я все уж и сказала. Ты, Саша, только меня не жалей, у тебя теперь своя жизнь, только никогда не люби из жалости.
Мама замолчала и села, казалось, силы совершенно ее покинули. За столом воцарилась тишина, а потом все начали потихоньку расходиться. Люди выходили молча, не глядя друг другу в глаза. А перед
