его жена – потому что эта старая и толстая курица, Высокочтимая Дама, была при всем при том его женой, она и сама всерьез уверовала, что она – писательница и моралистка. А как же ей не уверовать. Разве об этом не писали в газетах, не говорили по радио и телевидению? Разве не были включены в школьную программу эти самые «Нравственные размышления» с предисловием мексиканца Хосе Васконселоса и разве не переиздавались они каждые два месяца? Разве не была «Фальшивая дружба» самым громким театральным успехом за все тридцать один год Эры Трухильо? Разве не превозносили ее до небес критики, журналисты, университетские профессора, священники, интеллектуалы? Не посвящали ей семинары в Трухильевском институте? Разве не восхваляло ее рассуждений осутаненное стадо епископов, это воронье предателей, эти иуды, всю жизнь черпавшие из его кармана, а теперь вдруг, как и янки, заговорившие о правах человека? Высокочтимая Дама была писательницей-моралисткой. И не благодаря себе, а благодаря ему, как все, что происходило в этой стране вот уже три десятилетия. Трухильо мог сделать так, что вода превращалась в вино, а хлебы умножались, если захочется его левой пятке. Он припомнил это Марии во время последней ссоры: «Ты, видать, забыла, что эта жеребятина написана не тобой, ты-то и собственного имени без ошибок написать не умеешь, а предателем-испанцем Хосе Альмоиной, и я ему за это заплатил. Не знаешь разве, что говорят люди? Что в первых репликах «Фальшивой дружбы» зашифровано его имя: Альмоина». На него снова напал смех, веселый, открытый. И вымел привкус горечи. Мария расплакалась: «Ты меня унижаешь!» -и пригрозила пожаловаться Маме Хулии. Как будто его бедная мать в свои девяносто шесть лет годилась для семейных разборок. Жена, как и его братья, всегда бегала к Высокородной Матроне поплакаться в жилетку. Чтобы помириться, пришлось в очередной раз позолотить ей ручку. Ибо правдой было то, о чем доминиканцы говорили между собой шепотом: писательница и моралистка была алчной скрягой. И всегда была такой, еще со времен, когда они были любовниками. Совсем молоденькой ей пришла в голову затея с прачечной – стирать форму национальной доминиканской полиции, на чем она и собрала свои первые песо. От велосипеда он разогрелся. Вошел в форму. Пятнадцать минут – достаточно. Еще пятнадцать – гребля, а там можно и начинать ежедневные баталии. Аппарат для гребли находился в соседней комнате, забитой спортивными снарядами. Он начал грести, и тут лошадиное ржание прорезало предрассветную тишину – долгое, музыкальное, точно радостная хвала жизни. Сколько времени он уже не садился на лошадь? Несколько месяцев. Раньше езда ему никогда не надоедала, и, даже переступив пятидесятилетний рубеж, он предвкушал ее, как предвкушал первый глоток испанского коньяка «Карлос I» или же первый взгляд на обнаженное, белое, пышное и желанное женское тело. Но эту мысль сразу же отравило воспоминание о тощенькой, о бледной немочи, которую этот сукин сын подсунул ему в постель. Неужели знал, какая с ним случится унизительная штука? Нет, на такое у него пороху не хватило бы. А вдруг бы она рассказала ему про это, а он бы живот надорвал от хохоту. И пошла бы сплетня гулять по городу, обсуждаться в кофейнях на Эль-Конце. От стыда и ярости он содрогнулся, но грести не перестал, ровно и размеренно. Он начал потеть. Вот бы кто увидел! Еще один миф, который не уставали повторять: «Трухильо никогда не потеет. В самую дикую летнюю жару он ходит в суконном мундире, бархатной треуголке и перчатках, и на лбу у него – ни капельки пота». Он действительно не потел, если не хотел потеть. Но, оставшись один, когда занимался физическими упражнениями, он позволял своему телу это делать. В последнее время, трудное время, время тяжелых проблем, он отказался от верховой езды. Может, на этой неделе удастся попасть в Сан-Кристобаль. И в свое удовольствие поездить одному, в тени деревьев, у реки, как бывало, – сразу бы почувствовал себя помолодевшим. «Даже в руках женщины нет такой ласки и жара, как в хребте скакуна».
Он перестал грести, когда почувствовал судорогу в левой руке. Отер пот с лица и посмотрел на брюки, на ширинку. Ничего. Было все еще темно. Деревья и кусты за окном резиденции Радомес темнели неясными пятнами на фоне чистого неба, усыпанного мерцающими огоньками. Как это в стихах у Неруды, которые так нравятся балаболкам-подружкам нашей моралистки? «И вверху, в высоте высокой, голубое дрожание звезд». Да у этих старух одно на уме: чтобы какой-нибудь поэт почесал им, где зудит. А рядом – один Чиринос, местный Франкенштейн. И опять он рассмеялся легко, открыто, что в последнее время с ним случалось совсем редко.
Он разделся и, оставшись в тапочках и халате, пошел в ванную бриться. Включил радио. «Доминиканский голос» и «Карибское радио» читали газетные статьи. Несколько лет назад программа новостей начиналась в пять утра. Но когда его брат Петан, владелец «Доминиканского голоса», узнал, что он просыпается в четыре, то передвинул начало программы на час раньше. Остальные каналы сделали то же самое. Они знали, что он слушает радио в то время, как бреется, моется, одевается, и подсуетились.
«Доминиканский голос» вслед за объявлением о том, что в ресторане отеля «Эль-Конде» состоятся вечер с танцами при участии «Колосов ритма» под управлением профессора Гатона и выступление певца Джонни Вентуры, радостно сообщил о присуждении премии «Хулии Молины», вдовы Трухильо, самой многодетной матери. Победительница, донья Алехандрина Франсиско, мать двадцати одного выжившего ребенка, получая медаль с изображением Высокородной Матроны, заявила: «Все мои дети – двадцать и один – отдадут свою жизнь за Благодетеля, если понадобится». «Не верю тебе, засранка».
Он уже почистил зубы и теперь брился, тщательно, как делал это всегда, с младых ногтей, когда был еще беспорточным мальчишкой, в Сан-Кристобале. Когда еще не знал, будут ли у его бедной матери (которой нынче, в День Матери, вся страна воздает почести: «Источник милосердных чувств, родительница прославленного мужа, который правит нами», – говорил диктор), будут ли у нее к ночи фасоль и рис, чтобы накормить восемь голодных ртов. Чистота, чистота тела и одежды – вот его единственная религия, которую он исповедывал умом.
После долгого перечисления приглашенных в дом Мамы Хулии для поздравления ее с Днем Матери (бедная старуха будет мужественно принимать бесконечную вереницу делегаций от школ, ассоциаций, институтов, синдикатов и благодарить их слабым голоском за цветы и поздравления) пошли нападки на епископов Рейлли и Паналя, «которые не родились под нашим солнцем и не страдали под нашей луной («Славно сказано», – подумал он), но беззастенчиво вмешиваются в нашу общественную и политическую жизнь, выходя за рамки дозволенного законом». Джонни Аббес хотел войти в колледж святого Доминго и вытащить американского епископа из его укрытия. «А что такого, Хозяин? Ну, конечно, янки запротестуют. Но разве они и без того не протестуют по любому поводу? И из-за Галиндеса, и из-за пилота Мэрфи, и из-за покушения на Бетанкура, да еще из-за тыщи всякой всячины. Какое нам дело до того, что лают в Каракасе, в Пуэрто-Рико, в Вашингтоне, Нью-Йорке, Гаване. Нам важно то, что происходит тут, у нас. А сутан этих надо хорошенько пугануть, отбить им желание строить заговоры». Нет. Не настал еще момент призывать к ответу Рейлли или того, другого сукиного сына, испанчика Паналя. А когда настанет, они заплатят за все. Инстинкт его не обманывал. Пока что епископов нельзя и пальцем тронуть, даже если они будут и впредь донимать его, как донимают с 25 января 1960 года, – уже полтора года! – когда принялись читать «Пастырское послание епископата» на всех церковных службах и положили тем самым начало открытому выступлению Церкви против режима. Проклятые сутаны! Воронье! Евнухи! Так поступить с ним, кого Ватикан, лично Папа Пий XII, наградил Большим Крестом Папского ордена святого Григория. По «Доминиканскому голосу» Панно Пичардо напоминал в речи, накануне произнесенной им в качестве министра внутренних дел и религиозных культов, что государство тратит шестьдесят миллионов песо на эту Церковь, служители которой, «епископы и приходские священники, наносят сейчас такой вред католической пастве нашей страны». Он перевел на другую станцию. По «Карибскому радио» читали письмо протеста: сотни рабочих протестовали против того, что не поставили их подписи под Великим национальным воззванием, клеймящим «возмутительные происки епископа Томаса Рейлли, предавшего Бога, Трухильо и собственную мужскую честь, который вместо того, чтобы оставаться на своем посту, в епархии Сан-Хуан де-ла-Магуана, сбежал, как перепуганная крыса, и спрятался в Сьюдад-Трухильо, у юбок американских монашек в колледже святого Доминго, рассаднике терроризма и заговоров». Прослушав сообщение о том, что Министерство образования отобрало у колледжа святого Доминго статус официального заведения, поскольку «эти иностранные монашки потворствуют террористическим козням кардиналов провинций Сан-Хуан де-ла-Магуана и Ла-Вега против государства», он
