коммунисток и героинь, разве они не оказались там же, еще раз засвидетельствовав, что когда его гнев прорывается, то нет плотины, способной его удержать. Даже юродивые Валериане и Барахита могли бы подтвердить, что это так.
Он замер с ботинком в руке, вспоминая пресловутую парочку. Типичное порождение старого города. Обитали они под деревьями в парке Колумб, под сводами Собора, а в часы наибольшего оживления на улице появлялись у входа в модные обувные или ювелирные магазины и юродствовали на потеху публике в надежде получить денежку или еду. Он не раз видел Валериано и Барахиту, всегда в лохмотьях и нелепых украшениях. Когда Валериано считал себя Христом, он тащил на плече крест, когда Наполеоном – то размахивал палкой от швабры, изрыгал приказания, звал в атаку на врага. Какой-то calie, подручный Джонни Аббеса, сообщил ему, что юродивый Валериано начал высмеивать Хозяина, называя Побрякушкой. Его взяло любопытство. Он отправился поглядеть потихоньку, из машины с затемненными стеклами. Старик – вся грудь в осколках зеркала и жестяных крышках от пивных бутылок – важно расхаживал, с шутовским видом бряцая своими медалями, а вокруг перепуганно толпился народ, не зная, смеяться им или бежать прочь со всех ног. «Похлопайте Побрякушке, недоумки», – кричала Барахита, указывая на сверкающую грудь юродивого. Вот тогда он почувствовал, как закипел в нем, разливаясь по всему телу, гнев и ослепил его, требуя немедленно наказать наглеца. Он тут же отдал приказ. Однако наутро подумал, что, в конце концов, юродивые не ведают, что творят, и надо было не Валериано наказывать, а ловить тех остроумцев, которые подучили парочку, и приказал Джонни Аббесу в такой же предрассветный час, как теперь: «Какой с юродивого спрос. Отпусти их». Начальник тайной полиции состроил огорченную мину: «Поздно, Ваше Превосходительство. Мы их бросили акулам еще вчера. Живыми, как вы приказали».
Он поднялся на ноги, уже обутый. Государственный деятель в своих решениях не раскаивается. Он никогда не раскаивался ни в чем. Этих двух епископов он бы тоже живыми бросил акулам на съедение. Он приступил к ежедневному туалету, который совершал каждое утро с истинным наслаждением, постоянно держа в голове роман, который прочитал еще молодым: «Quo vadis?»[3]. История о римлянах и христианах, из которой ему на всю жизнь запечатлелся в памяти утонченный и великолепный Петроний, законодатель элегантности, каждое утро воскресавший благодаря массажам, омовениям, притираниям, мазям, эссенциям, ароматическим маслам и ласкам своих рабынь. Если бы у него было время, он бы делал то же самое, что законодатель: все утро проводил бы в руках массажисток, педикюрш, маникюрш, парикмахеров и банщиков, после упражнений, конечно, необходимых для того, чтобы разбудить мышцы и привести в рабочее состояние сердце. Он делал короткий массаж в полдень, после обеда и более неспешный по воскресеньям, когда имел возможность на два-три часа отвлечься от неотступных обязанностей. Времена не те, чтобы чувственно расслабляться подобно великому Петронию. Приходится довольствоваться десятью минутами: побрызгать себя душистым дезодорантом «Yardley», который ему присылал из Нью-Йорка Мануэль Альфонсо – бедный Мануэль, как он там, после операции, – смазаться увлажняющим французским кремом «Bienfait du Matin» и растереть грудь одеколоном, тоже «Yardley», с легким полевым запахом. А когда он причесался и подправил щеточку усов, которые носил лет двадцать, то тщательно припудрил лицо, чтобы скрыть под нежнейшим беловатым облачком смуглоту, доставшуюся ему от предков по материнской линии, гаитянских негров, смуглоту, которую он презирал как на чужой коже, так и на своей собственной.
В пять часов без шести минут он был полностью одет, в пиджаке и галстуке. С удовлетворением еще раз убедился: он всегда укладывался точно в срок. У него было суеверие: если он не войдет в кабинет в пять ноль-ноль, в этот день может случиться что-нибудь дурное.
Он подошел к окну. Было еще темно, как в полночь. Но звезд на небе виднелось меньше, чем час назад. И светили они более робко. День вот-вот займется, и они сгинут. Он взял трость и пошел к двери. Едва он открыл дверь, как два адъютанта щелкнули каблуками:
– Доброе утро, Ваше Превосходительство.
– Доброе утро, Ваше Превосходительство.
Он ответил кивком головы. Беглого взгляда хватило, чтобы убедиться: аккуратны и подобранны. Он не терпел небрежности и беспорядка в одежде ни у офицеров, ни у рядовых, а уж у адъютантов из его личного окружения оторванная пуговица, пятно или морщинка на брюках или кителе, криво сидящий головной убор были тяжким проступком, за это наказывали несколькими днями строгого режима, а то и выгоняли, переводили в регулярные части.
Легкий ветерок колыхал деревья в саду, он шел, прислушиваясь к шепоту листьев; из стойла снова донеслось ржание. Джонни Аббес с докладом о ходе кампании, посещение базы военно-воздушных сил в Сан-Исидро, доклад Чириноса, обед с marine, три или четыре аудиенции, совещание с министром внутренних дел и культов, совещание с Балагером, совещание с Кучо Альваресом Пиной, президентом Доминиканской партии, и прогулка по Малекону после того, как зайдет поздороваться с Мамой Хулией. А может, поехать ночевать в Сан-Кристобаль, перебить неприятное ощущение от той ночи?
Он вошел в свой кабинет в Национальном дворце, когда часы отбивали пять. На рабочем столе его ждал завтрак – сок, тосты с маслом, свежесваренный кофе и две чашки. И встающий со стула вкрадчивый силуэт начальника тайной полиции полковника Джонни Аббеса Гарсии.
– Доброе утро, Ваше Превосходительство.
III
– Не приедет, – не выдержал Сальвадор. – Еще одна ночь пропала, вот увидите.
– Приедет, – тотчас же отозвался Амадито. – Он надел мундир оливкового цвета. А адъютантам приказано держать наготове голубой «Шевроле». Почему вы мне не верите? Приедет.
Сальвадор и Амадито расположились на заднем сиденье автомобиля, стоявшего у въезда на Малекон, и за полчаса, что находились тут, уже не один раз обменялись такими репликами. Антонио Имберт, сидевший за рулем, и Антонио де-ла-Маса, рядом с ним облокотившийся на открытое окошко, на этот раз ничего не сказали. Все четверо жадно следили за редкими машинами, которые проезжали мимо, из Сьюдад-Трухильо в направлении Сан-Кристобаля, вспарывая темноту желтыми фарами. Однако среди них не было голубого «Шевроле» модели 1957 года, с занавесками на окнах, который они поджидали.
Они находились всего в нескольких сотнях метров от Животноводческой выставки, где было несколько ресторанов, в самом популярном «Пони» сейчас, наверное, полно народу, едят жареное мясо, были там и бары с музыкой, но ветер дул на восток, и потому до них шум оттуда не долетал, хотя огни виднелись – вдали, за стволами и кронами пальм. А грохот волн, бьющихся об обрывистый берег, и шум прибоя были такие, что им приходилось почти кричать, чтобы расслышать друг друга. Машина, с закрытыми дверцами и погашенными фарами, готова была в любой момент рвануть с места.
– Помните, как мы стали ходить сюда, на Малекон, подальше от вездесущих шпиков выпить чего-нибудь прохладного? – Антонио Имберт высунулся в окошко и полной грудью вдохнул ночной бриз. – Здесь мы впервые заговорили об этой затее.
Друзья отозвались не сразу, то ли сверялись с собственными воспоминаниями, то ли не придали
