– Ах, гаитянцы! – От удара ладонью по столу звякнули хрустальные бокалы, блюда, стаканы и бутылки. – День, когда Ваше Превосходительство решил рубануть гордиев узел, покончить с гаитянским нашествием.
У всех были бокалы с вином, но Генералиссимус пил только воду. Он был серьезен, погружен в воспоминания. Молчание сгущалось. Театральным жестом, словно священнодействуя, он вскинул руки кверху и показал их гостям.
– Ради этой страны я запачкал их кровью, – произнес он отчетливо, почти по складам. – Чтобы не превратили нас снова в колонию. Их было десятки тысяч, просачивались повсюду. Сегодня Доминиканской Республики не существовало бы. Как в 1840 году, весь остров был бы сплошное Гаити. А горстка выживших белых прислуживала бы неграм. Это было самым трудным за все тридцать лет моего правления, Саймон.
– По вашему приказанию мы прошли по всей границе, из конца в конец. – Молодой депутат Энри Чиринос склонился над огромной картой, разложенной на письменном столе президента, и показал. – Если так пойдет дальше, у Кискейи нет будущего, Ваше Превосходительство.
– Ситуация гораздо более серьезная, чем вам сообщали, Ваше Превосходительство. – Тонкий палец молодого депутата Агустина Кабраля водит по красной пунктирной линии, извилисто спускающейся от Дахабона к Педерналесу. – Тысячи и тысячи осели в имениях, на хуторах и пустырях. И вытеснили доминиканских работников.
– Они работают задаром, не получая денег, только за еду. Поскольку в Гаити есть нечего, они довольствуются совсем немногим – горсткой риса и фасоли. И обходятся дешевле, чем ослы или собаки.
Чиринос жестом предоставил слово своему другу и коллеге.
– Землевладельцев и хозяев плантаций убеждать бесполезно, Ваше Превосходительство, – уточнил Кабраль. – Они в ответ показывают на карман. Мол, какое мне дело, что они – гаитянцы, главное, что хорошо рубят тростник за гроши. Из патриотизма я против собственной выгоды не пойду.
Он замолчал и посмотрел на Чириноса; тот подхватил:
– По всему Дахабону, Элиас Пинье, Индепендиенсии и Педерналесу вместо испанского – сплошное бормотание на африканском Creole.
Он посмотрел на Агустина Кабраля, и тот поддержал его:
– Буду, африканские обряды и суеверия теснят католическую религию, они чужды нашему народу, как язык и сама африканская раса.
– Мы видели священников, плакавших от отчаяния, Ваше Превосходительство, – дрогнул голосом молодой депутат Чиринос. – Дохристианская дикость завладевает страной Диего Колона, Хуана Пабло Дуарте и Трухильо. У гаитянских колдунов больше влияния на народ, чем у священников. У знахарей – больше, чем у врачей и фармацевтов.
– И армия бездействовала? – Саймон Гиттлеман отхлебнул вина.
Официант в белой униформе поспешил долить ему в бокал.
– Армия действует по приказу, Саймон, ты это знаешь. – Разговаривали только Благодетель и ex-marine. Остальные слушали, крутя головами – то на одного, то на другого. – Гангрена зашла очень далеко. Монтекристи, Сантьяго, Сан-Хуан, Асуа кишмя кишели гаитянцами. Чума распространялась, и никто ничего не делал. В ожидании государственного деятеля с широким видением и твердой рукой, которая не дрогнула бы.
– Вообразите себе гидру с несметным количеством голов, Ваше Превосходительство. – Молодой депутат Чиринос принялся излагать, помогая себе жестами. – Гаитянский работник крадет работу у доминиканца, который, чтобы выжить, продает свой небольшой земельный участок и ферму. А кто покупает эти земли? Разумеется, разбогатевший гаитянец.
– А вот – вторая голова гидры, Ваше Превосходительство, – уточняет молодой депутат Кабраль. – Отнимая работу у нашего населения, они завладевают, пядь за пядью, нашим суверенитетом.
– То же самое – и с женщинами. – Молодой Энри Чиринос облизывает кончиком розового змеиного языка толстые губы. – Ничто не влечет так черную плоть, как плоть белая. Гаитянцы насилуют доминиканок ежедневно, походя.
– Не говоря уж о кражах, о нападениях на частные владения, – подхватывает Агустин Кабраль. – Банды преступников переходят реку Масакре свободно, словно нет ни таможен, ни патрульных отрядов. Граница – дырявое решето. Банды гаитянцев опустошают селения и поместья, как стаи прожорливых лангуст. И угоняют в Гаити скот стадами, уносят все – еду, одежду, украшения. Эти земли – уже не наши. Мы теряем наш язык, нашу религию, утрачиваем нашу расу. Она обращается в гаитянское варварство, Ваше Превосходительство.
Дороти Гиттлеман по-испански почти не говорила, и ей, наверное, было скучно слушать разговор о том, что происходило двадцать четыре года назад, однако время от времени она очень серьезно кивала головой и смотрела на Генералиссимуса и супруга так, словно боялась пропустить хоть словечко. Ее посадили между карманным президентом Хоакином Балагером и военным министром, генералом Хосе Рене Романом. Невзрачная старушка, худосочная, прямая, несколько оживленная летним платьем в розовых тонах. Во время торжественной церемонии при словах Генералиссимуса о том, что доминиканский народ не забудет солидарности, проявленной супругами Гиттлеман в самые тяжелые моменты, когда правительства многих стран наносили ему предательские удары, она прослезилась.
– Я об этом знал, – сказал Трухильо. – Но хотел еще раз убедиться, чтобы не оставалось сомнений. Но даже после доклада Конституционного Пьяницы и Мозговитого, которых я посылал выяснить ситуацию на месте, я не сразу принял решение. Я решил сам отправиться на границу. Я проехал ее всю, верхом, вместе с добровольцами из университетской гвардии. И собственными глазами увидел: нас снова оккупировали, как в 1822 году. На этот раз тихой сапой. Мог ли я позволить, чтобы гаитянцы оставались в моей стране еще двадцать два года?
– Ни один патриот не позволил бы этого! – воскликнул сенатор Энри Чиринос, поднимая бокал. – А тем более – Генералиссимус Трухильо. За здоровье Его Превосходительства!
Трухильо продолжал, словно не слыша его:
– Мог ли я позволить, чтобы, как в те двадцать два года оккупации, негры убивали, насиловали,
