отрезали головы доминиканцам, даже в церквях?
Поняв, что тост не удался, Конституционный Пьяница, посопев, отпил глоток из бокала и стал слушать.
– Я ехал вдоль границы вместе с университетской гвардией, сливками студенческой молодежи, и думал о нашем прошлом, – продолжал Генералиссимус, все более распаляясь. – Я вспомнил, как резали головы в церкви в Моке. Вспомнил пожар в Сантьяго. Угон в Гаити из Дессалинеса и Кристобаля девятисот благородных людей из Моки, некоторые умерли в пути, а другие были поделены между гаитянскими военными, как рабы.
– Вот уже две недели, как мы представили доклад, а Хозяин ничего не предпринимает, – беспокоится молодой депутат Чиринос. – Он что-нибудь решил, Мозговитый?
– Не мне задавать ему этот вопрос, – отвечает молодой депутат Кабраль. – Хозяин сделает все, что надо. Он знает, что ситуация серьезная.
Оба сопровождали Трухильо в его поездке верхом вдоль границы с сотней добровольцев из университетской гвардии и только что возвратились, загнанные больше, чем их лошади, в город Дахабон. Обоих, несмо-, тря на молодость, так растрясло в седле, что они предпочли бы дать отдых своим бедным костям, но Его Превосходительство устроил прием в честь дахабонского общества, и они, конечно же, не могли не пойти на него. И вот они стоят, задыхаются от жары, в сюртуках и рубашках с жесткими воротничками, в расцвеченном флагами зале айюнтамьенто, по которому Трухильо, свежий, словно и не скакал верхом с самого рассвета, в безукоризненно сидящей на нем сине-серой форме, украшенной орденами и медалями, расхаживает от одной к другой группке, выслушивая любезные слова, с рюмкой «Карлоса I» в правой руке. И вдруг замечает входящего в увешанный флагами зал молодого офицера в запыленных сапогах.
– Ты пришел на торжественный праздник потным и в полевой форме. – Благодетель впивается взглядом в военного министра. – Мне противно на тебя смотреть.
– Я пришел с рапортом к командиру полка, Ваше Превосходительство, – смущенно оправдывается генерал Роман после паузы, во время которой отчаянно пытается отрыть в памяти давний эпизод. – Банда гаитянских преступников ночью тайно проникла в страну. На рассвете они напали сразу на три поместья в Капотильо и Пароли и угнали весь скот. И к тому же убили трех человек.
– Ты рисковал карьерой, появившись передо мной в таком виде, – распекает его Генералиссимус с застарелым раздражением. – Все. Чаша терпения переполнилась. Пусть подойдут сюда военный министр, председатель правительства и все военные, какие здесь есть. А остальные, пожалуйста, отойдите в сторону.
Голос взвился до истерического визга, как раньше, когда, бывало, отдавал приказы в казарме. Повиновались немедленно, под.шмелиное жужжание зала. Военные встали вокруг него плотным кольцом, остальные отступили к стене, между ними и кругом в центре образовалась пустота, наряженная лентами серпантина, бумажными цветами и доминиканскими флажками. Президент Трухильо отчеканил приказ:
– Начиная с сегодняшней полночи, армейским и полицейским силам приступить к поголовному истреблению всех лиц гаитянской национальности, которые незаконным образом находятся на доминиканской территории, за исключением работающих на сахарных плантациях. – И, прочистив горло, обвел офицерский круг тяжелым взглядом. – Ясно?
Головы дружно кивнули, в некоторых глазах отразилось удивление, другие блеснули свирепой радостью. Защелкали каблуки, офицеры вышли.
– Начальник военного гарнизона Дахабона, посадите в карцер на хлеб и воду офицера, явившегося сюда в непотребном виде. Праздник продолжается. Веселитесь!
На лице Саймона Гиттлемана восхищение мешалось с ностальгической грустью.
– Ваше Превосходительство никогда не колебался в решающий момент. – Ex-marine обратился ко всему столу: – Я имел честь обучать его в училище в Хейне. И сразу понял, что он далеко пойдет. Но, скажу по чести, не думал, что так далеко.
Он засмеялся, и стол поддержал его тихим, вежливым смехом.
– И они ни разу не дрогнули, – повторил Трухильо и, снова вскинув руки кверху, показал их присутствующим. – Потому что я отдавал приказ убивать только тогда, когда это было совершенно необходимо для блага страны.
– Я где-то читал, Ваше Превосходительство, что вы велели солдатам не стрелять, а использовать мачете для рубки тростника, – сказал Саймон Гиттлеман. – Чтобы сэкономить боеприпасы?
– Чтобы подсластить пилюлю международному общественному мнению, я предвидел его реакцию, – ответил Трухильо с издевкой. – Поскольку в ход были пущены мачете, операция вполне могла сойти за стихийное крестьянское движение, и правительство тут ни при чем. Доминиканцы щедры, мы никогда ничего не экономим, особенно – пули.
Весь стол радостно загоготал. И Саймон Гиттлеман – тоже, однако продолжал гнуть свое:
– А насчет травки-петрушки – правда, Ваше Превосходительство? Будто бы для того, чтобы отличить гаитянца от доминиканца, заставляли негров произносить слово «perejil»[13] ? И тому, кто не мог произнести его правильно, отрубали голову?
– Слыхал я эту побасенку, – пожал плечами Трухильо. – Много тут ходит разных слухов.
Он опустил голову, словно глубокая мысль неожиданно потребовала от него крайней сосредоточенности. Но мысль была ни при чем: твердый глаз нацелился, но не углядел ни на ширинке, ни в паху предательского пятна. Он дружески улыбнулся ex-marine.
– Кстати, об убитых, – усмехнулся он. – Спросите у сидящих за этим столом, цифры будут самые разные. Ты, например, сенатор, считаешь, сколько их было?
Темное лицо Энри Чириноса выразило готовность и раздулось от удовольствия, что он – первый, к кому обратился Хозяин.
– Трудно сказать, – заговорил он, жестикулируя, словно произносил речь. – Подсчитывая, обычно преувеличивают. Что-то между пятью и восьмью тысячами, если не больше.
– Генерал Арредондо, ты был в Индепенденсии в те дни, когда там резали головы. Сколько?
