– Мне нельзя иметь друзей, – ответил Аббес Гарсиа. – Повредило бы работе. И мои друзья, и мои враги – плоть от плоти режима.
– Позвольте мне, пожалуйста, закончить мою мысль, – продолжал Агустин Кабраль. – Но я всегда уважал и признавал исключительные заслуги, которые вы оказываете стране. Если у нас были какие-то разногласия…
Кабраль решил, что полковник поднял руку, желая его остановить, но оказалось, что он желал закурить сигарету. Жадно затянулся, медленно – через рот и нос – выпустил дым.
– Разумеется, у нас были разногласия, – признал он. – Вы были одним из тех, кто горячо оспаривал мой тезис о том, что ввиду предательства американцев следует идти на сближение с русскими и странами Восточной Европы. Вы вместе с Балагером и Мануэлем Альфонсо пытались убедить Хозяина, что примирение с американцами возможно. И по-прежнему верите в эту чушь?
А может, причина в этом? И кинжал ему вонзил Аббес Гарсиа? А Хозяин поверил этой глупости? Его удалили, чтобы приблизить режим Трухильо к коммунистическому лагерю? Бессмысленно унижаться дальше перед этим специалистом в пытках и убийствах, который на безрыбье осмеливается считать себя стратегом в политике.
– Я по-прежнему думаю, полковник, что у нас нет выбора, – твердо сказал он. – То, что предлагаете вы, простите за прямоту, – химера. Ни Советский Союз, ни его сателлиты никогда не станут сближаться с Доминиканской Республикой, оплотом антикоммунизма на континенте. И Соединенные Штаты этого не допустят. Вы хотите получить еще восемь лет американской оккупации? Мы должны найти взаимопонимание с Вашингтоном, или режиму придет конец.
Полковник уронил пепел с сигареты на пол. Он затягивался жадно и часто, будто боялся, что у него отнимут сигарету, и все время отирал лоб полыхавшим, точно пламя, платком.
– У вашего друга Генри Диборна на этот счет другое мнение, к сожалению. – Он снова передернул плечами, как дешевый комик. – И он продолжает финансировать переворот против Хозяина. Как бы то ни было, наша дискуссия не имеет смысла. Надеюсь, ситуация с вами прояснится, и я смогу снять наблюдение. Благодарю за визит, сенатор.
Он не подал ему руки. Ограничился коротким кивком щекастой головы, наполовину растворившейся в клубах дыма на фоне фотографии Хозяина в полной парадной форме. И сенатору пришла на память цитата из Ортеги-и-Гассета, которую он выписал себе в записную книжку и всегда носил в кармане.
Попугайчик Самсон, казалось, тоже окаменел от слов Урании: замолчал, застыл, как тетушка Аделина, которая перестала обмахиваться веером и раскрыла рот. Лусиндита и Манолита смотрели на нее, совершенно сбитые с толку. Марианита только хлопала глазищами. Урании пришла в голову дурацкая мысль, что луна, глядящая в окно, подтверждает ее слова.
– Я не понимаю, как ты можешь говорить такое о своем отце, – произносит наконец тетушка Адедина. – За всю мою долгую жизнь я не видела никого, кто приносил бы большие жертвы ради своей дочери, чем мой несчастный брат. Ты это серьезно сказала насчет «плохого отца»? Ты была его божеством. И его мученичеством. Он боялся причинить тебе страдания, поэтому после смерти твоей матери больше не женился, хотя овдовел совсем молодым. А благодаря кому ты имела счастье учиться в Соединенных Штатах? Разве он не потратил на это все, что у него было? И такого человека ты называешь плохим отцом?
Тебе не следует отвечать, Урания. Разве эта несчастная скрюченная старуха, проводящая последние годы, месяцы или недели свей жизни в инвалидном кресле, виновата в том, что случилось так давно и уже поросло быльем? Не возражай ей. Согласись с ней, сделай вид, что согласна. Спокойно, без напора она говорит:
– Жертвы эти он приносил не из любви ко мне, тетя. Он подкупал меня. Хотел очистить свою совесть. И знал, что это не поможет, знал: что бы он ни делал, он все равно проживет остаток своих дней, чувствуя себя подлецом и дурным человеком, каким он и был.
Когда он выходил из здания службы безопасности, на углу проспекта Мексики и Тридцатого Марта, ему показалось, что охранники у дверей смотрели на него с жалостью, а один из них пялился на него и с намеком поглаживал притороченный за спиной ручной пулемет «Сан-Кристобаль». Цитата из Ортеги-и- Гассета – с ним, в кармане? Такая провидческая, так кстати. Он отпустил узел галстука и снял пиджак. Мимо шли такси, но он не остановил машины. Пойти домой? И чувствовать себя там, как в клетке, бродить по дому, из спальни – вниз, в кабинет, потом опять наверх, в спальню, а из спальни – в гостиную, и ломать, ломать голову, в тысячный раз задавая себе вопрос: в чем дело? Почему он – как заяц, загнанный невидимыми охотниками? У него отобрали кабинет в Конгрессе и казенный автомобиль, отобрали пропуск и Кантри-клуб, где он мог бы укрыться в тишине, выпить прохладительного и глядеть из бара на ухоженный сад, на то, как вдалеке играют в гольф. Или отправиться к кому-нибудь из друзей, а у него остались друзья, хотя бы один? Все, кому он звонил по телефону, как он заметил, были напуганы, говорили уклончиво и отчужденно: он причинял им вред тем, что желал их видеть. Он брел без цели, наугад, зажав под мышкой сложенный вдвое пиджак. Неужели причина – коктейль в доме у Генри Диборна? Невероятно. На заседании Совета министров Хозяин решил, что они с Паино Пичардо должны пойти на коктейль, чтобы «прозондировать почву». Как можно наказывать за то, что повиновался? А не шепнул ли Паино Трухильо, что, мол, он на том коктейле был чересчур сердечен с гринго? Нет, нет и нет. Не может быть, чтобы за такую чепуху, за такую мелочь Хозяин растоптал человека, который служил ему верой и правдой и, как никто, бескорыстно.
Он шел, словно сбился с пути: пройдя несколько кварталов, менял направление. И потел от жары. Первый раз за много лет он ходил пешком по улицам Сьюдад-Трухильо. По городу, который рос и преображался у него на глазах: из маленького, захудалого, полуразрушенного циклоном «Сан-Сенон» в 1930 году селения – в современный, красивый и процветающий город с мощеными улицами, электрическим освещением, широкими проспектами, по которым бежали автомобили последних моделей.
Когда он посмотрел на часы, было уже четверть шестого. Два часа он ходил по городу и умирал от жажды. Он находился на Касимиро де-Мойа, между улицами Пастера и Сервантеса, в нескольких метрах от бара «Эль-Ту-рей». Он вошел в бар и сел за первый же столик. Попросил бутылку пива «Президент», похолоднее. Кондиционера не было, но в затененном баре работали вентиляторы и было хорошо. От долгой ходьбы он успокоился. Что с ним будет? А с Уранитой? Что будет с девочкой, если его посадят в тюрьму или в порыве гнева Хозяин прикажет его убить? Способна ли Аделина воспитать ее, стать ей матерью? Способна, его сестра хорошая и великодушная женщина. Уранита станет ей еще одной дочерью, как Лусиндита и Манолита.
Он смаковал пиво и листал записную книжку, ища ту цитату из Ортеги-и-Гассета. Холодная жидкость растекалась внутри, действовала благотворно. Главное – не терять надежды. Кошмар еще может развеяться. Разве такого не бывало? Он послал Хозяину три письма. Откровенные и отчаянные, излил в них душу. Просил прощения за ошибку, которую мог совершить, клялся, что готов сделать все, что угодно, лишь
