Тяжелее всего давалась Роджеру необходимость спускаться в деревни и договариваться, чтобы старейшины племен предоставили носильщиков и лесорубов. Чем больше развивалось Независимое Государство Конго, тем острее становилась нехватка рабочей силы. Племенные вожди, хоть и подписали в свое время контракты, теперь поняли, что к чему, и с крайней неохотой отпускали мужчин прокладывать дороги, сооружать дома и склады или добывать каучук. Ради того, чтобы преодолеть это сопротивление, Роджер, пока работал в „Экспедиции Сэнфорда“, добился, пусть и безо всякого юридического обоснования, чтобы компания выплачивала рабочим скудное вознаграждение — чаще всего в виде специй и пряностей. Примеру этому последовали и другие концессионеры. И все равно нанять рабочих было трудно. Вожди твердили, что им неоткуда взять людей, потому что кто-то должен возделывать землю, ходить на охоту и ловить рыбу — иначе нечем будет кормиться. Довольно часто перед появлением вербовщиков работоспособные мужчины просто убегали и прятались в зарослях. За этим следовали карательные экспедиции, принудительные наборы и обыкновение запирать женщин в так называемые maisons d'otages[5], в качестве гарантии, что мужья не скроются.
Роджеру и в „Экспедиции Сэнфорда“, и у Стэнли часто поручали вести переговоры с туземными общинами о выделении нужного числа людей. Языки давались ему легко: он уже сносно объяснялся на киконго и лингала, а потом и на суахили, хотя всегда брал с собой переводчиков. Африканцы, услышав, что белый кое-как объясняется на их языке, теряли исконное недоверие. Мягкие манеры Роджера, его терпеливое и подчеркнуто уважительное отношение к собеседникам помогали не меньше, чем подарки — одежда, ножи и другая домашняя утварь, не считая стеклянных бус, пользовавшихся наибольшим успехом. И, как правило, ему удавалось приводить в лагерь нескольких туземцев, годных в носильщики или землекопы. Он прослыл „другом негров“, и если эти слова одни его товарищи произносили с сожалением, то другие — и прежде всего офицеры „Форс пюблик“ — с нескрываемым презрением.
Но для Роджера посещать туземные поселения с каждым годом становилось все тягостнее. Поначалу он бывал там охотно, потому что питал живейший интерес к быту, языкам, привычкам, кушаньям, песнопениям и пляскам, религиозным ритуалам этих племен, застрявших, казалось, во глубине веков, и дивился первобытной, чистой и простодушной невинности африканцев, причудливо перемешанной со столь же первобытной жестокостью иных обрядов — вроде существовавшего кое-где обычая приносить в жертву новорожденных близнецов или после смерти хозяина убивать и хоронить вместе с ним его слуг — невольников, как правило, — или людоедства, распространенного в некоторых племенах, внушавших по этой причине своим соседям ужас и отвращение. И после переговоров Роджеру почти всегда становилось как-то не по себе, и его не покидало ощущение, что он ведет нечистую игру с людьми из другой эпохи, которые, хоть ты наизнанку вывернись, объясняя и растолковывая, все равно никогда не поймут его полностью, и потому, как ни старался он предусмотреть все, что в этих договорах могло быть использовано во вред им, неизменно терзался угрызениями совести, чувствуя, что поступает вопреки своим убеждениям, морали и действует вразрез с „первичным принципом“, как называл он Бога.
И потому в конце декабря 1888-го, не проработав и года на железной дороге, он уволился и стал сотрудничать с баптистской миссией в Нгомбе-Лутете, которой руководили супруги Бентли. Решение он принял внезапно — после того, как у него дома в Матади зашел и с вечерних сумерек до первых рассветных лучей продлился разговор с человеком, который оказался в этих краях почти случайно. Теодор Хорт был морским офицером, потом вышел в отставку и стал в Конго миссионером-баптистом. Представители этой церкви обосновались там еще с тех пор, как доктор Дэвид Ливингстон начал исследовать Африканский континент и проповедовать Евангелие. В Пала-бале, Банза-Мантеке и Нгомбе-Лутете миссии уже действовали, а в окрестностях заводи Стэнли готовились освятить еще одну. Теодор Хорт посещал их с инспекциями, оказывал помощь миссионерам и подыскивал места для новых духовных центров. И впечатление от этого разговора не изгладилось у Роджера Кейсмента до конца дней, а в 1902 году, медленно оправляясь от третьей малярии, он мог бы воспроизвести его слово в слово, во всех подробностях.
Глядя на Теодора, никто бы не сказал, что некогда он делал успешную карьеру и участвовал в важных операциях Королевского военно-морского флота. Этот элегантный, с отменными манерами джентльмен лет пятидесяти никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о том, что называется „частной жизнью“. В тот ясный, тихий вечер в Матади, под безоблачным небом, густо усыпанным звездами, под размеренный шелест теплого ветра, ерошившего волосы собеседников, Кейсмент и Хорт отужинали, улеглись в подвешенные рядом гамаки и завели беседу, которая, как думал Роджер вначале, продлится ровно столько, чтобы хозяин и гость успели перекинуться несколькими необязательными, ничего не значащими репликами и, тотчас позабыв о них, отойти ко сну. Получилось, однако, иначе: с первых же минут разговора сердце Роджера вдруг забилось сильнее. Мягкий, теплый голос Хорта завораживал, и Роджер почувствовал, что с этим человеком можно говорить о том, чего он никогда не касался в беседах с коллегами, кроме разве что Герберта Уорда, и уж подавно — с начальством. О том, что заботило его, томило сомнениями, тревожило и что он скрывал как некую постыдную и отвратительную тайну. Есть ли смысл во всей этой европейской затее с Африкой? И соответствуют ли цели ее тем, которые провозглашаются публично и печатно и вызывают такое желание верить им? В самом ли деле свободная торговля и обращение язычников способны внедрить сюда современную цивилизацию и прогресс? И как может нести цивилизацию эта отпетая мразь из „Форс пюблик“, которая в своих карательных экспедициях тащит все, что попадется под руку? И много ли найдется среди колонизаторов — коммерсантов, солдат, чиновников, искателей приключений — тех, кто хоть с каким-то уважением относится к туземцам и видит в них если не братьев, то людей? Сколько отыщется таких? Пятеро на сотню? Один? Да, это правда, правда: за все годы, проведенные в Африке, он по пальцам одной руки перечислил бы европейцев, не считавших, что негры — та же скотина, лишенная разума и души, а значит, их без малейшего зазрения совести можно использовать, обманывать, стегать кнутом, даже убивать.
Теодор Хорт молча слушал эти горестные излияния. А заговорив, не выказал удивления. Напротив, признался, что и его самого, причем уже давно, тоже одолевают мучительные сомнения. Тем не менее хотя бы теоретически в этой самой „цивилизации“ заключено много правильного и нужного. В самом деле — разве не в чудовищных условиях живут туземцы? Разве не мрут они как мухи от своей вопиющей нечистоплотности, от своих дикарских суеверий и отсутствия самых элементарных сведений о гигиене? Разве не трагична их жизнь, превратившаяся в выживание? Европа должна будет еще многое привить им, прежде чем они выйдут из состояния первобытной дикости. Прежде чем забудут свои варварские обычаи — перестанут, к примеру, приносить в жертву младенцев и больных или бессмысленно истреблять друг друга в межплеменных распрях. Покончат с рабством и каннибализмом, до сих пор кое-где еще бытующими. И наконец, разве не будет благом для них познать истинного Бога и заменить своих идолов Богом любви, справедливости и милосердия? Спору нет, здесь много негодяев, сюда стекается, быть может, все самое скверное, что только есть в Европе. Но разве этому нельзя воспрепятствовать? Жизненно необходимо, чтобы из Старого Света сюда шло добро. Не алчность торговцев с грязной душой, но законы, просвещение, наука, права, полагающиеся каждому человеку при рождении, христианская этика. И, вероятно, поворачивать вспять уже поздно, не так ли? И зряшной тратой слов были бы рассуждения о том, хороша ли колонизация или дурна, если бы конголезцам, предоставленным их собственной судьбе, без европейцев было бы лучше, чем с ними. Но поскольку задний ход дать нельзя, не стоит и предаваться праздным умствованиям: а не лучше ли было бы в свое время вообще не приходить сюда? Куда больше смысла в том, чтобы постараться вывернуть на верную дорогу. Ибо всегда остается возможность выпрямить ставшее кривым. Не так ли заповедал нам Христос?
Когда уже на рассвете Роджер Кейсмент спросил, можно ли ему, человеку светскому и не слишком религиозному, работать в одной из тех миссий, которые баптисты открыли в поселках по Нижней и Средней Конго, Теодор коротко рассмеялся и воскликнул:
— Да вас просто Бог послал! Супруги Бентли из миссии в Нгомбе-Лутете ищут помощника-мирянина, который бы вел у них всю бухгалтерию. И как раз теперь вы спрашиваете меня об этом! Таких совпадений не бывает! Вот к таким приемам порой прибегает Господь, чтобы напомнить нам о своем всеведении и о том, что отчаиваться нельзя!
И время — с января по март 1889 года, — проведенное Роджером в миссии, было хоть и кратким, но очень насыщенным и помогло ему выйти из сильно затянувшегося состояния неопределенности. Он получал всего десять фунтов в месяц, а из них должен был оплачивать стол и жилье, но, видя, как с утра до ночи
