и, главное, непрестанными тревогами и заботами, которые — от неудачи с формированием Ирландской бригады до решения ИРБ и „волонтеров“ все же начать вооруженное восстание на Святой неделе, не дожидаясь согласованных действий со стороны германской армии — затуманивали ему мозг, лишали душевного равновесия и трезвости мысли, способности рассуждать спокойно и здраво, думать сосредоточенно. Не было ли все это первыми симптомами сумасшествия? Подобное случалось с Роджером и прежде, в Конго и в Амазонии, при виде бесконечных истязаний и прочих мучений и пыток, которым подвергались коренные жители. Раза три-четыре он чувствовал, что изнемог и обессилел, что ощущает невозможность справиться с безмерностью зла, жестокости и подлости, разлитых вокруг столь обильно и пространно, что самая попытка противостоять им и одолеть их казалась чистейшей химерой. Что ж, пребывающий в состоянии такого глубокого уныния и подавленности имеет право на рассеянность, вроде той, которая погубила его. Подобные оправдания на несколько мгновений приносили облегчение, но он тотчас отбрасывал их, и тогда вина и раскаяние терзал его еще злее и беспощадней.
— Я размышлял, не покончить ли мне с собой, — в очередной раз вздрогнул Роджер от внезапно раздавшегося голоса смотрителя. — Алекс был единственным смыслом моей жизни. Родных у меня нет. Друзей тоже. Вся жизнь моя была заключена в нем. И что мне делать в этом мире без него?
— Мне знакомо это чувство, — пробормотал Кейсмент. — И все же, вопреки всему, в жизни остается еще много прекрасного. Вы еще молоды и сумеете найти то, ради чего стоит жить.
— Мне сорок семь лет, хоть я и выгляжу намного старше, — ответил тюремщик. — И я не покончил с собой потому только, что это грех. Вера мне не позволила. Но не исключено, что все же решусь. Если не сумею побороть эту печаль, эту пустоту в сердце и такое чувство, будто для меня теперь ничего не имеет значения, — решусь. Человек должен жить, покуда чувствует, что жить — стоит. А если нет — то нет.
Он произнес это безо всякого надрыва, спокойно и уверенно. И вновь замолчал и замер. Роджер Кейсмент прислушался. Ему показалось, что откуда-то снаружи доносится нечто подобное хоровому пению. Но звук был так слаб и далек, что ни слов, ни мелодии разобрать было нельзя.
Почему же руководители восстания так препятствовали его приезду в Ирландию, почему просили германские власти держать его в Берлине с нелепым титулом „полномочного представителя“ ирландских националистических организаций? Он ведь своими глазами видел письма, читал и перечитывал фразы, касавшиеся его. Если верить капитану Монтейту — потому что лидеры ИРБ и „волонтеров“ знали: Роджер считал, что вооруженное восстание должно быть приурочено к масштабному наступлению германских войск, которое призвано сковать британские сухопутные и морские силы. Почему бы им не сказать ему об этом прямо? Зачем действовать через немцев? Затем, вероятно, что ему не доверяли. Считали, что на него уже нельзя положиться. Приняли за чистую монету распускаемые британским правительством вздорные и нелепые слухи о том, что он — его тайный агент. Самого Роджера эта клевета нимало не тревожила: он всегда был уверен, что его друзья и единомышленники поймут: это операция английских специальных служб, направленная на раскол движения, имеющая целью породить рознь и недоверие между националистами. И кто-то — и быть может, многие — из его товарищей-ирландцев все же попался на эту удочку. Ну, хорошо, сейчас уже все убедились, что он, Роджер Кейсмент, всегда оставался стойким и верным борцом за независимость Ирландии. А многих из тех, кто сомневался в этом, расстреляли в тюрьме Килмейнем. И какое ему теперь дело до мнения мертвых?
Он не увидел, а почувствовал, что смотритель поднялся и направился к двери. Слышны были его приглушенные, медлительные, шаркающие шаги. Дверь открылась, и до Роджера донесся его голос:
— Зря я это сделал. Нарушение правил. Никто не имеет права разговаривать с вами, а я, смотритель, — тем более. Пришел потому, что не смог совладать с собой. Если бы не перемолвился с кем- нибудь словом, у меня бы, наверно, сердце разорвалось или голова лопнула.
— Я был рад, что вы пришли, — сказал Роджер. — Для меня — такое облегчение услышать человеческий голос. Жалею только, что не смог утешить вас в вашей потере.
Тюремщик пробурчал что-то — вероятно, попрощался. Открыл дверь и вышел. Снаружи лязгнул ключ в замке. В камере вновь стало темно. Роджер лег на бок, закрыл глаза и попытался уснуть, хоть и знал, что сон не придет к нему и в эту ночь и что часы до рассвета поползут медленно, и ожидание будет бесконечно.
Ему вспомнилась фраза смотрителя: „Я уверен, что он умер девственником“. Бедный мальчик. Дожить до девятнадцати или двадцати лет, не познав наслаждения, не изведав этого горячечного забытья, когда весь мир вокруг замирает, когда вечностью кажется то мгновение, пока длится выброс семени, мгновение кратчайшее, но проживаемое так полно, так глубоко и напряженно, что содрогается каждая жилка тела, и трепет проникает до самых отдаленных закоулков души. И он, Роджер, тоже мог бы умереть девственником, если бы в двадцать лет не уплыл в Африку, а остался в Ливерпуле работать в „Элдер Демпстер лайнз“. Он робел перед женщинами точно так же — если не больше, чем плоскостопый Алекс Стейси. Он вспомнил, как кузины и особенно — Гертруда, милая Ги! — поддразнивали его, когда хотели вогнать в краску. Для этого довольно было лишь сказать: „Ты видел, как смотрит на тебя Дороти? Ты заметил, что Магдалина всегда старается на пикнике сесть с тобой рядом? Ты ей очень нравишься. А она тебе?“ Боже, в какое смущение повергали его эти невинные шутки! Он терял всякую развязность, начинал запинаться, бормотать нечто несвязное или нести какую-то чушь, пока Ги и ее подружки, помирая со смеху, не успокаивали его: „Мы пошутили, пошутили! Не принимай всерьез!“
При этом он с самой ранней юности обладал обостренным эстетическим чувством, умел ценить красоту лица и фигуры, с наслаждением любовался стройностью, живым лукавством глаз, тонкой талией, движением мускулов, говорящим о той сопряженной с неосознанным изяществом силе, какая свойственна хищному зверю на воле. Когда же он осознал, что в восторг, смешанный с особым, смутным и тревожащим ощущением запретности, приводит его красота не женская, но мужская? Когда попал в Африку. До тех пор его пуританское воспитание, непреклонно суровые традиции и обычаи родни с отцовской и материнской сторон, нравы его среды, в которой даже тень подозрения в склонности к человеку одного с тобой пола воспринималась как тяжкий и предосудительный порок, вполне справедливо трактуемый законом и религией как преступление, не заслуживающее ни оправдания, ни снисхождения, — в зародыше подавляли малейший намек на влечение такого рода. В „Мэгеринтемпле“, в доме его двоюродного деда Джона, и потом в Ливерпуле, где Роджер жил у своих дядюшки, тетки и кузенов, увлечение фотографией оказалось прекрасным предлогом для того, чтобы получить возможность наслаждаться — всего лишь мысленно — стройными и крепкими мужскими телами, к которым его влекло неодолимо, хотя он, обманывая самого себя, оправдывался тем, что наслаждение это — всего лишь эстетическое.
В Африке же, в краю безмерной жестокости и дивной красоты, где люди причиняли себе подобным ни с чем не сравнимые муки, страсти проявлялись открыто, фантазии и мечты сбывались, инстинкты разнуздывались, и все это происходило безудержно, беззастенчиво, без оглядки на предрассудки и приличия, которые в Великобритании губили наслаждение. Роджеру вспомнился сейчас тот удушливо знойный день в Боме, которая тогда была еще крохотным поселением, не заслуживавшим даже слова „деревня“. Задыхаясь, чувствуя, как горит все тело, он пошел выкупаться в речке, что на своем пути к водам Конго образует маленькие лагуны, где по каменистым берегам растут высоченные манговые деревья, кокосовые пальмы, баобабы и гигантские папоротники. В воде уже плескались двое юношей — совершенно голых, как и сам Роджер. Они не понимали по-английски, но в ответ на его приветствие улыбнулись. Сперва он подумал, что они просто резвятся, но, приглядевшись, понял — они ловят рыбу голыми руками. Рыбки выскальзывали из пальцев, парни хохотали, все больше возбуждаясь. Один был очень красив. Иссиня- черное, удлиненное, статное тело, глубокие, сверкающие глаза. Он и сам двигался с гибким проворством рыбы в воде, и при каждом движении под блистающей капельками воды кожей играли мускулы рук, спины, ягодиц. На темном лице, расчерченном геометрическими узорами татуировки, искрились глаза, блестели очень белые зубы. Когда с шумным ликованием парням удалось наконец ухватить рыбину, один вышел на берег, стал чистить и разделывать улов и готовить костерок. Тот, кто оставался в воде, посмотрел Роджеру в глаза и улыбнулся. Роджер, улыбаясь в ответ, подплыл к нему. Но, оказавшись рядом, не знал, что делать дальше. Ему было и стыдно, и неловко, но одновременно с этим он испытывал безграничное счастье.
— Как жаль, что ты меня не понимаешь, — сказал он вполголоса. — Я бы хотел поснимать тебя. Поговорить с тобой. Подружиться.
И заметил, что юноша, шевеля под водой руками и ногами, сокращает расстояние между ними. И вот оказался так близко, что тела их почти соприкоснулись. Роджер почувствовал, как чужие руки скользнули по
