организации возьмут это на себя. В тот же день Роджер написал в „Клан“, прося создать фонд помощи семьям, которые могут пострадать от таких действий. Сам он, впрочем, иллюзий не питал: деньги, попадавшие в казну „волонтеров“, ИРБ и „Клана“, шли прежде всего на закупку предметов первой необходимости — то есть оружия. В тоске и смятении он твердил себе, что по его вине пятьдесят бедных семейств будут голодать, быть может, заболеют туберкулезом и не переживут наступающей зимы. Доминиканец пытался успокоить его, теперь на Роджера его резоны не подействовали. И еще одна тревога прибавилась к тем, что не терзали его, — все недуги его обострились от этого. Было плохо не только физически — он чувствовал, что теряет душевное равновесие, как случалось в самые трудные периоды в Конго и Амазонии. Казалось порой, что его голова обращается в извергающийся вулкан. Неужели он теряет рассудок? Вернувшись в Мюнхен, он продолжал слать в США и в Ирландию письма, требуя организовать помощь семьям добровольцев. Поскольку письма эти, чтобы сбить со следа британскую разведку, шли кружными путями, через несколько стран, где меняли конверты и адреса, то и ответы запаздывали на месяц или два. Хлопоты его были в самом разгаре, когда прибыл наконец Роберт Монтейт и взял на себя все чисто военные вопросы. Капитан, сочетавший с редкостной порядочностью жизнелюбие и высокий дух авантюризма, привез и официальное обещание — если семьи волонтеров будут лишены пенсий, ирландские революционеры немедленно подадут им руку помощи.
Едва оказавшись в Германии, Монтейт немедленно приехал в Мюнхен знакомиться с Кейсментом, к которому питал давнее восхищение и потому обращался с подчеркнутой почтительностью. Он не ожидал увидеть его в столь бедственном состоянии. По словам Монтейта, никто в Ирландии даже не подозревает, что здоровье Роджера подорвано до такой степени. Но Кейсмент запретил ему распространяться на эту тему и вместе с ним вернулся в Берлин. Представил капитана чиновникам германского министерства иностранных дел и Адмиралтейства. Монтейту не терпелось поскорее взяться за дело и начать военную подготовку бригады, чье будущее видел в самом радужном свете, чего никак нельзя было сказать о Роджере, ибо тот в глубине души считал, что затея его провалилась. Но в течение тех шести месяцев, что Монтейт провел в Германии, он — как и патер Кротти — был для Кейсмента просто Божьим благословением. Оба они не давали ему погрузиться в беспросветность уныния и подавленности, от которых порой бывало недалеко и до безумия. Монах и капитан были совсем разными людьми, и каждый, как не раз говорил себе Роджер, воплощал в себе грань ирландского национального характера — воителя и святого. Общаясь с ними, он часто вспоминал свои разговоры с Патриком Пирсом, когда тот отождествлял алтарь и оружие, уверяя, что при слиянии двух ипостасей — мистика-мученика и воина-героя — высвобождается та духовная и физическая сила, которая и разобьет цепи, сковывающие Эйре.
Да, эти двое были непохожи друг на друга, но оба от природы были наделены такой чистотой, великодушием и преданностью высокому идеалу, что Роджер, видя, что они не тратят времени на колебания настроения, на праздные умствования и бесплодные самокопания, стыдился порой за свои душевные метания и бесконечные сомнения. Каждый из них, раз вступив на свою стезю, шел ею и с нее не сворачивал и не страшился возникающих препон, потому что был уверен: в конце пути непременно увидит, как восторжествует Бог над силами зла, а Ирландия — над своими угнетателями. „Учись у них, уподобляйся им и будь как они“, — повторял Роджер как заклинание.
Роберт Монтейт был очень близок к Тому Кларку, которого попросту обожествлял. И о его табачной палатке на углу Грейт-Бритн-стрит и Сэквилл-стрит, где размещался подпольный штаб ирландских националистов, говорил как о святилище. По словам капитана, именно оттуда старый лис, выживший после стольких лет заключения в английских тюрьмах, определял всю революционную стратегию. Разве не достойно это восхищения? Стоя за прилавком своей лавчонки в центре Дублина, этот пожилой, малорослый и тщедушный, согбенный годами и недугами человек, отдавший всю жизнь борьбе за Ирландию, отбывший за нее пятнадцать лет тюремного срока, сумел создать „Ирландское Республиканское Братство“ — военно- политическую тайную организацию, чья сеть охватила всю страну, — и не попасться в руки британской полиции. Роджер осведомился у капитана, в самом ли деле ИРБ так сильно и разветвлено, как об этом говорят.
— У нас есть роты, взводы, отделения, которыми командуют офицеры, — с восторгом отвечал тот. — Есть свои арсеналы, своя система связи, шифров и паролей. — Не думаю, что найдется в Европе другая армия, которая была бы столь же боеспособна и столь же четко сознавала, что и когда ей надлежит делать.
Опять же по словам Монтейта, все было готово. Остановка только за германским оружием: как только оно будет получено, немедленно начнется восстание.
Капитан без промедления взялся за дело — начал обучать и муштровать полсотни цоссенских добровольцев. Он несколько раз посещал Лимбургский лагерь, пытаясь преодолеть предубеждение остальных ирландских военнопленных по отношению к бригаде. Удалось уговорить еще нескольких человек, но подавляющее большинство по-прежнему относилось к этой идее с открытой враждебностью. Однако не было на свете силы, которая заставила бы капитана пасть духом, опустить руки, отчаяться. Его письма к Роджеру, снова уехавшему в Мюнхен, были исполнены воодушевления: им были проникнуты все рассказы о жизни крошечного отряда.
Когда спустя несколько недель Роджер вернулся в Берлин, они обедали в маленьком ресторанчике, где любили сходиться румынские беженцы. Капитан вдруг расхрабрился и, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть Роджера, сказал ему:
— Сэр, не считайте, что я вмешиваюсь не в свое дело, и простите, если то, что я скажу, покажется вам дерзостью. Но поверьте — так больше продолжаться не может. Вы представляете слишком большую ценность для Ирландии и для нашего общего дела. Заклинаю вас — во имя тех идеалов, ради которых вы сделали так много… Покажитесь врачу. У вас нервы не в порядке. Это бывает. И немудрено. Ответственность и заботы сделали свое дело. Вам нужна помощь.
Роджер в ответ пробормотал нечто уклончивое, а потом заговорил о другом. Однако слова капитана встревожили его. Неужели его душевное состояние так бросается в глаза, что даже Монтейт, такой неизменно почтительный и сдержанный, осмелился заговорить об этом? Роджер запомнил это и вскоре решился посетить доктора Оппенхайма, жившего за городом, среди рощ и ручьев Грюнвальда. Врач был уже стар и внушал доверие, ибо казался человеком опытным. У них было две долгие консультации, и Роджер описал ему свое состояние, пожаловался на бессонницу и страхи. Потом его подвергли подробнейшему опросу и заставили пройти мнемотехнический тест. И наконец доктор Оппенхайм сообщил, что ему непременно следует лечиться в санатории. В противном случае его уже начавшаяся душевная болезнь будет прогрессировать. Он сам позвонил в Мюнхен и договорился, что доктор Рудольф фон Хёсслин, его коллега и выученик, положит Роджера к себе в клинику.
Роджер отказался от госпитализации, но раза два в неделю несколько месяцев кряду приходил к нему на прием. Это помогло.
— Ничего удивительного, что после всего того, чего вы навидались в Конго и Амазонии, ваша психика пошатнулась, — говорил ему доктор. — Любопытно, что вы не испытываете тяги к самоубийству и не впадаете в буйство.
Рудольф фон Хёсслин, молодой еще человек, был вегетарианец по вкусам, меломан по склонности души и пацифист по убеждениям. Он выступал против этой — как и любой другой — войны и мечтал, что однажды по всей земле исчезнут границы, воцарится всеобщее братство — „кантианский мир“, как он любил повторять. Роджер выходил от него приободренный и успокоенный. Однако не был уверен, что ему в самом деле стало лучше. Ибо всякий раз, когда в жизни ему встречался такой вот добросердечный и душевно здоровый идеалист, он на какое-то время обретал былое равновесие.
Несколько раз он побывал в Цоссене, где, как и следовало ожидать, капитан Монтейт завоевал сердца всех новобранцев. Более того — благодаря его неустанным стараниям число их увеличилось еще на десять человек. Обучение и подготовка шли прекрасно. Но солдаты и офицеры лагерной охраны по- прежнему обращались с ними как с военнопленными: сурово, а порой — не без жестокости. Капитан сделал представление Адмиралтейству, прося, чтобы, как это было обещано Роджеру, ирландцам ослабили режим, разрешили время от времени выходить за пределы лагеря и они, например, могли выпить пива в местной таверне. Союзники они или нет? Почему же в таком случае к ним относятся, как к врагам? До сих пор, впрочем, Монтейт не получил ни малейшего отклика.
Роджер заявил протест. И устроил скандал командиру Цоссенского гарнизона генералу Шнайдеру,
