Да, если хотите знать: одна любовь и ничто другое! Любовь — это утренняя и вечерняя звезда. Любовь, она даже в безмолвной могиле… я то есть хочу сказать, в тех, кто стоит вкруг безмолвной могилы; даже в них вы ее найдете. Кто вдохновляет всех великих людей, всех поэтов, патриотов, философов? Любовь! Что — нет? Что послужило людям первым доказательством бессмертия? Опять же любовь! Она наполняет мир музыкой, потому что музыка — она есть что? Что такое музыка, я вас спрашиваю? А?
Достославный ректор Кворлс откинулся на спинку стула и надел очки: они придавали несколько более ученый вид его украшенной козлиной бородкой физиономии, которая вообще-то скорее смахивала на физиономию владельца какого-нибудь захудалого банка пятидесятых годов прошлого века. Он восседал на почетном месте среди десятка избранных на невысокой эстраде под оштукатуренным полукуполом. Стена позади была увешана плакатами, диаграммами, похожими на анатомические таблицы и показывающими число спасенных душ в Египте, количество денег, расходуемых населением на виски, по сравнению с суммами, истраченными на сборники церковных гимнов, а также паломничество некоего грешника в картинках: от сквернословия — к курению и посещению пивных, а там и к довольно оживленной сценке, в которой он избивает свою жену, каковой это, по-видимому, не нравится. Наверху красовался большой и поучительный плакат: «Не дай злу одолеть себя, но одолей зло добром».
В зале стоял запах сырой соломы, присущий всем молитвенным домам, — впрочем, ректор Кворлс, по всей видимости, вовсе не страдал от этого. Всю свою жизнь он провел в молельнях, в комнатах, заставленных тощими церковными журналами и пухлыми сборниками проповедей. Правда, он нажил себе легкий хронический насморк, но, в общем, его организм, судя по всему, приспособился к жизни без воздуха. Ректор сиял, потирая руки, поглядывая с праведным восторгом на широкую спину Элмера. А тот разошелся не на шутку, речь его звучала все увереннее, он уже кричал на свою аудиторию, швырял в нее фразы, как мячи, перекрывая своим голосом всякого, кто осмеливался его перебить, забивая один гол за другим:
— Что отличает нас от животных? Чувство любви! Без любви мы… это самое… ничто, нуль. А с нею земля становится раем, а мы — конечно, до известной степени — уподобляемся самому богу! Вот это я и хотел вам сказать насчет любви, растолковать, стало быть, что к чему. Может, тут среди вас много таких, как я? Да, я грешил, я себя выгораживать не собираюсь. Я тоже ходил и думал, что слишком, мол, я хорош для святой любви спасителя. Еще бы: такой силач парень, такой молодец! А задумывался ли кто-нибудь из вас о том, как вы обкрадываете себя, воображая, будто можете обойтись без святого заступника? Ха! Может, вам и сам Моисей нипочем и апостол Павел? Может, вы умней великого ученого Пастера?..
Ректор Кворлс ликовал. Вот это воистину обращение грешника! Больше того! Это — настоящее открытие, и оно принадлежит мне! Элмер — прирожденный проповедник. Его надо только подтолкнуть, а уж это-то в моих руках! Воистину неисповедимы пути твои, господи! Тебе угодно было взрастить юного брата нашего не столько во храме за молитвой, сколько в мужественных битвах на олимпийском поле… Я… то есть ты, господи, создал истинного проповедника. Когда-нибудь он еще станет одним из ведущих ораторов страны!
Когда Элмер выкрикнул свои заключительные фразы, зал взорвался аплодисментами.
— …а вы, первокурсники, сбережете себе уйму времени, если сразу поймете одно: пока вы не познали бога, вы не знаете ровно ничего! Я лично много времени потерял даром, пока это не понял!
Рукоплескания, сияющие лица… А Эдди Фислингер, тот просто покорил его.
— Ну, старина, — вздохнул Эдди, — до сих пор ты меня бил на твоем поле, а теперь обставил на моем собственном!
Каждый хотел пожать ему руку, и самым горячим было рукопожатие его недавнего врага — преподавателя латыни.
— Откуда, Гентри, — захлебывался латинист, — откуда вы почерпнули все эти замечательные мысли? Все эти метафоры, относящиеся к божественной любви?
— О, — скромно ответствовал Элмер, — по совести, профессор, нельзя даже сказать, что они мои. Они мне были ниспосланы, — помолился, знаете, ну и вот…
Джадсон Робертс, экс-чемпион по футболу, а ныне генеральный секретарь ХАМЛ, ехал на поезде в Конкордию, штат Канзас. Три раза затянулся в тамбуре запретной сигаретой, бросил, наступил ногой.
— В конце концов, не так уж плохо для этого — как его там — Элмера, что он возвращен в лоно церкви. Допустим даже, что все это чепуха, — все равно ему не вредно хоть на время избавиться от кой- каких дурных привычек. Это уж во всяком случае. Да и потом, как знать? Может быть, кого-то и вправду иногда осеняет благодать. Невероятно, конечно… ну, а электричество? Еще невероятнее… Вот бы и мне покончить со всеми сомнениями! Когда накрутишь их всех как следует на молитвенном собрании, то забудешься ненадолго, а потом попадается такой вот здоровенный мясник с блаженной улыбкой на глупой роже… Эх, придется, видно, все-таки переключиться на продажу недвижимого имущества. Не думаю, чтобы от меня был особый вред этим ребятам, но лучше заниматься честным делом. Ох, господи боже мой, если бы только подвернулось хорошее место в агентстве по продаже недвижимости!..
Элмер шел домой твердым шагом и размышлял: «Какое он имеет право, этот мистер Джемс Леффертс, утверждать, будто мне нельзя злоупотреблять моими способностями и будоражить толпу? Уж сегодня-то я их взбудоражил, будьте покойны! Никогда не думал, что так здорово умею говорить речи. И легко, не трудней, чем футбол! А ректор-то говорит, я прирожденный проповедник. Хо-хо!»
Твердо и гневно шагнул он в комнату, сорвал с головы шляпу, швырнул на стол.
Шум разбудил Джима.
— Ну, как сошло? Накормил их евангельской требухой?
— Представь себе, да! — прогремел Элмер. — Сошло, как вы изволите выразиться, шикарно. Возражения имеются?
Он повернулся к Джиму спиной, зажег самую большую лампу и до предела открутил фитиль.
Ответа не было. Он оглянулся. Джим, казалось, снова заснул.
В семь утра Элмер миролюбиво, можно сказать, покровительственно, произнес:
— Ну, я пошел. Вернусь к десяти. Поесть тебе чего-нибудь принести?
На этот раз Джим отозвался:
— Нет, спасибо. — Больше в то утро он не сказал ни слова.
Элмер вернулся в половине одиннадцатого. Джима не было. Вещи его тоже исчезли. (Вещей, правда, было не так уж много: три чемодана с платьем, да охапка книг.) На столе лежала записка:
«Поселился до конца года в студенческой гостинице. Думаю, Эдди Фислингер не откажется переехать к тебе. Как раз что тебе надо. Очень трогательно было наблюдать, как ты стараешься остаться честным кутилой, но быть свидетелем того, как ты превращаешься в духовного вождя праведников, — это уж, пожалуй, будет чересчур трогательно.
Элмер бушевал, но от этого в комнате все-таки не становилось менее одиноко…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Его убеждал ректор Кворлс.
Став священником, Элмер — как знать, — возможно, прославится на весь мир. Какая честь для
