любовной дипломатии. Он шел к ней, как маленький мальчик к матери, чтобы она похвалила его. Но она отпрянула, прошептав просительно и без всякой насмешки:
— Нет! Пожалуйста!
— Но ведь я вам нравлюсь?
— Да.
— Очень?
— Не очень. Очень никто не может. Но все-таки вы мне нравитесь. Когда-нибудь я, быть может, и смогу полюбить вас. Чуть-чуть. Если вы не будете очень торопить меня. И только физически. Моей души, — гордо закончила она, — не может коснуться никто!
— По-вашему, это пристойно! Да разве это не грех?
Она вспыхнула:
— Я не могу согрешить! Я выше греха! Я воистину овеяна благодатью! Что бы я ни вздумала сделать, даже то, что грех для непосвященного, во мне обращается во славу божью! Я могу поцеловать вас, вот так — она легко коснулась губами его щеки — или страстно, бесконечно страстно, и это лишь будет символизировать мое полное единение с Иисусом! Я открыла вам тайну. Вам ее никогда не понять. Но служить мне вы можете. Хотите?
— Да… А ведь я никогда еще никому не служил! Так — можно? Прогоните вы этого чванного слюнтяя Сесиля, и будем работать вместе с вами. Разве не пригодятся вам эти вот руки, чтобы защитить вас, когда придет время?
— Может быть. Но меня нельзя торопить. Я — это я! И решаю тоже я.
— Да. Это, как видно, правда, Шэрон. Вы, должно быть, загипнотизировали меня или не знаю уж, что…
— Пока нет. Когда-нибудь, возможно, если вздумаю… Я все могу, стоит лишь захотеть. Господь избрал меня, чтобы творить его дело. Я — воплощение Жанны д'Арк, Екатерины Сиенской[91]! Мне являются видения! Бог говорит со мной. Я вам сказала как-то, что недостаточно умна, чтобы соперничать с мужчинами-евангелистами. Вздор! Ложная скромность! Они посланцы божьи, но я… я правая рука господа!
Она говорила нараспев, откинув голову, закрыв глаза, и он, вздрогнув, прошептал:
— Господи, да она одержимая!
Но ему было все равно. Он отдал бы все на свете, чтобы следовать за ней. Запинаясь, он сказал ей это, но она прогнала его прочь, и он тихонько побрел к себе, исполненный такого смирения, какое до сих пор было ему неведомо.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В это лето Шэрон Фолконер провела еще два цикла молитвенных собраний, и в каждом «крупная величина в промышленном мире» живописала историю своего обращения, свершившегося благодаря притче о талантах и красноречию сестры Фолконер.
Порой она держалась с ним, как с близким человеком, порой смотрела на него стеклянными, невидящими глазами. Однажды она резко бросила ему:
— Вы курите, да?
— Я… да.
— Слышу по запаху. Терпеть не могу! Можете бросить? Раз и навсегда? И пить тоже?
— Да. Брошу.
И он бросил. Мучился, томился, не находил себе места, но ни разу с тех пор не прикоснулся ни к спиртному, ни к табаку и искренне жалел, что по вечерам, которые теперь нечем было заполнить, его нет- нет да и тянуло к горничным в отелях.
Однажды, в конце августа, в небольшом городке штата Колорадо, когда он после второго выступления в роли спасенного финансового титана возвращался с Шэрон в отель, он взмолился:
— Позвольте мне зайти к вам! Прошу вас! Нам никогда не удается просто посидеть и поболтать.
— Хорошо. Приходите через полчаса. Звонить по телефону не надо. Поднимитесь прямо в номер Б.
Полчаса трепетного ожидания — ожидания, сродни страху.
В каждом городе, где Шэрон проводила свои собрания, ее приглашали остановиться у кого-нибудь из праведных отцов города. Она всегда отказывалась.
У нее имелось наготове подробное объяснение: она может «полнее отдаваться молитвам, имея свое пристанище, где сама атмосфера понемногу становится все более одухотворенной».
Элмер гадал иной раз, не останавливается ли она в отеле ради атмосферы Сесиля Эйлстона, но старался не особенно задумываться об этом, чтобы не страдать.
Полчаса миновало.
Он нетвердой походкой поднялся к номеру Б и постучал.
— Войдите, — донеслось издалека.
Она была в спальне. Он медленно вошел в непроветренную гостиную. Обои в исполинских розах, на столике — ужасающая, пузатая золоченая ваза, два жестких кресла у стены, скрипучий диванчик. Лилии, которые ей прислали ее ученики, увядали в корзинках, в умывальном кувшине, ворохом лежали в углу. Вокруг фарфоровой плевательницы рассыпались бледно-розовые лепестки.
Элмер смущенно примостился на краешке кресла. Сам он не осмеливался заглянуть за пыльную парчовую портьеру, отделяющую гостиную от спальни, но воображение его было куда смелей.
Она откинула портьеру и остановилась, осветив, словно пламя, унылую комнату. Она сменила свою белую тунику на алый пеньюар с рукавами из золотой парчи — золото и пурпур, масса черных волос, узкое бледное лицо…
Бросив Элмеру:
— Идите сюда! — она скользнула на диван.
Он благоговейно обвил рукой ее стан, и голова ее легла ему на плечо. Он прижал ее к себе сильнее.
— Ах, нет, не надо любить меня сегодня, — вздохнула она, не двигаясь. — Вы узнаете, когда я сама захочу… А сегодня будьте хорошим, утешьте меня…
— Но я не могу вечно…
— Знаю. Вечно, быть может, и не придется… Как знать! О, мне нужно… Сегодня мне нужен только бальзам для моего тщеславия. Говорила я вам когда-нибудь, что я воплощение Жанны д'Арк? Я и сама иногда в это верю. Безумие, конечно! На самом деле я — весьма невежественная молодая женщина, с солидным запасом энергии, направленной не на то, что нужно, и с некоторой долей идеализма. Я произношу классные проповеди шесть недель подряд, но если бы я осталась в том же городе шесть недель и один день, мне пришлось бы вертеть шарманку сначала. Я умею красиво
— Вам нравится Сесиль?
— О, какой славный, ревнивый толстяк!
Она, чей голос так недавно звучал, подобно грозному органу, сейчас лепетала, как малое дитя.
— Черт побери, Шэрон, не изображайте из себя младенца, когда я говорю серьезно!
— Черт побери, Элмер, не смейте говорить «черт побери»! Ненавижу мелкие грешки: табак, брань, сплетни, пьянства ради того, чтоб быть навеселе. Люблю крупные: убийство, страсть, жестокость, честолюбие!
— А Сесиль? Он тоже из тех крупных пороков, которые вы любите?
— О, он милый мальчик! И до чего всерьез принимает себя! Прелесть!
— И любит-то, наверное, так же горячо, как сливочное мороженое в стаканчике.
