которое не сводилось к одним лишь драгоценным камням и специям. И миссионеры, и искатели приключений в один голос заявляли, что страну населяют чудесные и красивые люди, по своему темпераменту не похожие ни на одну народность Европы.
Эта самобытность бразильцев сохранилась, несмотря на целые века колониального владычества. Стефан Цвейг был лишь одним из многих, кто пытался объяснить это. Какая-то мягкость, легкая меланхолия, писал он, резко контрастируют с динамизмом североамериканцев. Агрессивность и враждебность, казалось, просто растворились без остатка в этом смешении индейцев-аборигенов, черных рабов и иммигрантов из Южной Европы.
Некоторые португальские мореплаватели, такие, например, как Падре Фернао Кардин (1585 год), приняли пассивность жителей Бразилии за простую лень. Бразильцы сами где-то соглашались с такой оценкой. В этой связи они, смеясь, рассказывали, что, когда в 1500 году мореплаватель Педро Алварес Кабрал впервые ступил на бразильскую землю, из глубины джунглей он услышал голос: «Завтра!» — который отозвался эхом «Потерпи!»
Цвейг считал это свойство большим достоинством бразильцев. «Bce жестокое, зверское или хотя бы в малейшей степени садистское — чуждо бразильской натуре», — писал он. Сама история Бразилии подтвердила его правоту. Страна освободилась от португальского владычества без войны за независимость, а рабство было отменено там хотя и поздно, но без кровопролития. Бразильцы сами считали миролюбие своей типичной национальной чертой. Один исследователь бразильского искусства колониального периода писал: «В Бразилии, казалось, даже Христос уютно пристроился на кресте».
Португальская Бразилия во многом отличалась от испанской Америки, однако в сознании людей, живших к северу от экватора, все страны Латинской Америки представлялись одинаковыми. В результате сложился далеко не лестный стереотип.
Считалось, например, что латиноамериканцы слишком болтливы. («О господи! — ужасается англичанин в одном из романов Ребекки Уэст, когда жена сообщает ему, кого она пригласила на обед. — Неужели южноамериканцев? Их же потом не выгонишь!») Латиноамериканцы к тому же вспыльчивы и задиристы. За семь лет до революции в России в Мексике произошло широкое народное восстание. Его пример оказался заразительным и для соседей. Недаром с территории к югу от Рио-Гранде часто потом поступали сообщения о политических выступлениях. Многие считали, что в Латинской Америке много грязи. В этом, пожалуй, была доля правды. До 20-х годов нашего столетия Рио-де-Жанейро был одним из самых грязных городов мира. Там свирепствовала желтая лихорадка, многие жители болели туберкулезом, а сифилис был чуть ли не почетным знаком отличия местной молодежи.
Даже после того, как со всеми этими эпидемиями было покончено, Латинская Америка еще долго оставалась зоной «интеллектуального загрязнения». Корреспонденты «Нью-Йорк таймс», например, считали континент лучшим местом для тех, кто хочет похоронить свои талант. Декан факультета Гарвардского университета говорил (имея в виду Латинскую Америку): «Второстепенные проблемы привлекают лишь второстепенные умы». Через шесть месяцев после прибытия Дэна Митрионе в Бразилию декан (а это был Макджордж Банди) перебрался в Белый дом и стал внешнеполитическим советником Джона Кеннеди.
Возможно, виной всему было прошлое континента, связанное с Испанией и Португалией. Другой профессор из Гарварда, Генри Киссинджер, признавался впоследствии, что его интерес к проблемам мировой политики заканчивался где-то у Пиренеев. Даже такой высокообразованный человек, как Эдмунд Уилсон,[4] говорил: «Все, связанное с Испанией, нагоняет на меня тоску (за исключением испанской живописи). Я специально дал себе зарок не учить испанский. А „Дон Кихота“ мне так и не удалось дочитать до конца».
Если Южная Америка и вызывала у североамериканцев какой-то интерес, то связано это было, как правило, с имущественными делами. В 1899 году журнал «Литерари дайджест» писал, что многие в Соединенных Штатах считают необходимым аннексировать Кубу. Проводя предвыборную кампанию в 1920 году, Франклин Рузвельт публично признался, что, будучи заместителем министра ВМФ, помогал управлять несколькими карликовыми республиками на континенте. «То, что конституцию Гаити я написал сам, — это факт. И если я в этом теперь признаюсь, значит, верю, что это хорошая конституция».
Лэньер Уинслоу, служивший в свое время первым секретарем посольства США в Мексике, сказал как- то друзьям, что Мексика могла бы стать великой страной, «если бы ее можно было опустить на полчасика в море и утопить всех мексиканцев».
Сами латиноамериканцы относятся к такому безразличию к себе и презрению неоднозначно. Здесь и гнев, и возмущение, и доля снисходительного юмора (особенно к Бразилии). Бразильцы подшучивают не только над собой, но и над своим колониальным наследием: «Бразилия — это страна будущего. Правда, такой она останется вечно».
Несмотря на склонность латиноамериканцев к поэзии, классическое исследование своей души они сделали в прозе. В самом начале века молодой школьный учитель из Уругвая Хосе Энрике Родо написал эссе под названием «Ариель». Произведение быстро распространилось по всей Латинской Америке, побудив многих отказаться от приятия тех ценностей, которые были созданы протестантским колоссом на севере.
Вызывая дух шекспировского Ариеля из «Бури», Родо предостерегает своих читателей от фальшивых и вульгарных идей образованности, направленной лишь на достижение утилитарных целей. Такой практицизм, говорит он, калечит естественную силу человеческого разума. Поэтому молодежь должна придерживаться одного принципа: во что бы то ни стало сохранить гуманную человеческую сущность.
Затем Родо переходит в более широкое наступление. Нашим врагом, пишет он, является демократия американского образца, всецело занятая собственными узкоэгоистическими целями. Не подкрепленная другими ценностями, такая демократия убивает уважение ко всему, что превосходит ее и что не может быть подчинено ее собственным интересам. Родо считал, что его континент, подавленный мощью и величием Соединенных Штатов, добровольно переделывает себя в подобие своего северного соседа.
Не поддавайтесь, призывал он, этому соблазну. Поставайтесь сохранить в себе врожденное чувство прекрасного, потому что оно сильнее паровой машины. Постарайтесь сохранить собственное достоинство, способность на героизм. Если же вы будете вести себя, как на севере, вы превратитесь в монстров. Пусть Соединенные Штаты остаются, если хотят, Калибаном.[5] Ваше же предназначение иное — спасти полушарие, спасти весь мир. Так будьте же Ариелем!
Многие поэты и политические деятели (часто это были одни и те же молодые люди) в Аргентине, Мексике и Доминиканской Республике вняли призыву Родо и провозгласили себя «ариелистами». Однако ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне произведение Родо не переводилось (а значит, и не читалось) в течение многих лет.
К началу 60-х годов Соединенные Штаты были уже абсолютно уверены, что американские специалисты — инженеры, агротехники, а теперь вот и полицейские — обладали ценнейшими знаниями, которые непременно нужно было передать менее развитым странам. В Вашингтоне Байрону Энглу было поручено сколотить оперативную группу, которая могла бы обучать полицейских из Азии, Африки и особенно из Латинской Америки. Своему назначению он был обязан богатому опыту, приобретенному в ходе обучения японской полиции после второй мировой войны и создания полицейской консультативной комиссии в Турции. В немалой степени этому способствовало и его не лишенное лукавства добродушие, которое обезоруживало даже тех, кто не склонен был доверять полицейским. Вел он себя как добрый дядюшка, умевший с обаятельной улыбкой урезонить оппонента. Это очень помогало ему на совещаниях и встречах с представителями прессы.
Президент Эйзенхауэр первым предложил организовать переподготовку западногерманской и японской полиции в соответствии с требованиями «холодной войны». На одном из заседаний Совета национальной безопасности (СНБ) он сказал: «Мы наращиваем вооруженные силы, которые, как нам всем известно, не протянут и недели в случае „горячей“ войны. А делаем ли мы что-нибудь в отношении констеблей?»
Члены СНБ разошлись в полном недоумении. «Что, собственно, он имел в виду?» — спрашивали они друг друга. Городскую полицию? Или, может быть, сельскую? Как и всех оракулов, Эйзенхауэра нужно было еще и истолковать. И тут кто-то вспомнил, что президент недавно вернулся с Филиппин, где полицейских называли констеблями. Видимо, он имел в виду обыкновенную полицию.
После утверждения соответствующего решения проект необходимо было оформить организационно,
