хотела поскорее избавиться от этого ощущения. Обернувшись, Рейчел устремила взгляд на Главную улицу, задавая себе вопрос: кончится ли когда-нибудь эта полька-марафон?
Рейчел подчеркнуто не обращала внимания на Милли Карберри, равно как и на женщину справа от себя, которая, несмотря на оглушительную музыку, крепко спала, свесив голову и раскрыв рот. Слюна текла на лиф ее платья; зрелище было весьма непривлекательное, и Рейчел отвернулась.
Она устремила взгляд на китайский фонарик, висевший к ней ближе других, и принялась следить, как ночные бабочки летят на свет свечи. Было время – много лет назад, еще до того, как она вышла замуж за Стюарта Маккенна, до того, как отказалась от учительской работы, чтобы стать женой, матерью, невесткой, – время, когда она чувствовала себя вполне уверенной в себе. Тогда она была хозяйкой своей жизни, своей судьбы, и каждый день ее был исполнен цели и смысла.
Но даже восемь лет супружества со Стюартом не могут сравниться с тем, что она пережила за этот единственный год траура. Теперь она – «вдова Маккенна», и до сих пор сплетни на ее счет не утихают.
Да, все изменилось с того дня, когда Стюарт Маккенна, шериф, отец и муж, умер неприличным образом – от сердечного приступа в убогой комнатушке над салуном, лежа на одной из самых известных шлюх города.
Лейн Кэссиди стоял в тени узкого проулка между заведением цирюльника и пекарней, надеясь, что черный костюм скроет его присутствие. Окутанный темнотой, он время от времени менял позу и рассматривал толпу на временной танцплощадке из-под полей черной шляпы, низко надвинутой на лоб.
Он узнал кое-кого из тех, кто наслаждался танцами под неровно развешанными бумажными фонариками. Двоих он знал по имени: Джеймс Карберри, чья мать была владелицей главного магазина в городе, кружился в толпе, прижимая к себе пухленькую молодую даму, которая, улыбаясь, показывала слишком много зубов; и Хэрольд Хиггинс – не узнать которого было просто невозможно. Хэрольду теперь, должно быть, пятнадцать лет, а он тут, нарочно наступает на ноги неосторожным танцорам, а если кто- нибудь на него посмотрит, прикидывается невинным, как девственница в брачную ночь. «Интересно, – подумал Лейн, – он все еще писает в штаны от страха?»
Как же мог он забыть, что сегодня – День независимости? День, когда семьи и соседи собираются поглазеть на парады, фейерверки и повеселиться на вечеринке и танцах. Праздник, который, как и все прочие праздники, не имеет никакого значения для таких, как он, Лейн.
Если бы он вспомнил, какой сегодня день, он отложил бы свой приезд до конца праздников. Тогда было бы легче проскользнуть в город незамеченным, снять койку у какого-нибудь из местных жителей и довести до конца свое дело, постаравшись поднять как можно меньше шума.
Но он принадлежал к тем людям, которые не особенно интересуются календарем, и в результате должен прятаться в темноте, как преступник, которого хорошо помнит большинство добропорядочных горожан, и спрашивать себя, с чего это он взял, что сможет вернуться в Ласт Чанс, не потревожив прошлое.
Он не замечал ее до тех пор, пока темп музыки не ускорился, и танцоры, которые уже не могли двигаться в такт музыки, не упали в объятия друг друга и ушли с танцплощадки, смеясь и извиняясь. Толпа поредела, оставшиеся танцоры мелькали перед глазами реже, неожиданно Лейн увидел лицо Рейчел Олбрайт, сидящей на противоположной стороне площадки.
Он чуть не окликнул ее по имени, так велико было его удивление, когда он ее узнал. Потом, почти мгновенно, его охватило невозмутимое спокойствие, что случалось с ним всегда, когда он попадал в сложное положение. Засунув большие пальцы за ремень, на котором он носил револьвер, молодой человек прислонился плечом к стене дома, у которого стоял.
Потому что он уже достаточно насмотрелся на нее.
Рейчел Олбрайт. Мисс Рейчел.
Она сидела в одиночестве под бумажным фонариком шафранового цвета, устремив взгляд не на толпу, а вверх, на этот фонарик. От горящей свечи на ее поднятое лицо ложился мерцающий круг света. Ему показалось, что эта световая корона очень подходит ей, что она прямо создана для такого ангельского личика, как у мисс Рейчел.
Десять лет тому назад она была его учительницей и единственным другом. Она давала ему приют, когда ему больше некуда было идти, защищала его, пыталась научить читать и писать. Но весь багаж знаний, которым он обладал в те времена, состоял из дерзости, упрямства и страха. Он вынес этот багаж из своего прошлого и с ним готовился встретить будущее.
Десять лет, а кажется, что прошла целая жизнь.
Он наблюдал за ней, и его охватило странное чувство – голод, никак не связанный с сильным запахом хлеба, доносящимся из соседней пекарни. Рейчел внимательно смотрела на бумажный фонарь. Одна ее рука лежала, словно забытая, на коленях, кожа этой руки при свете свечи казалась бледной, цвета слоновой кости. В другой руке молодая женщина держала веер, которым она обмахивалась, пытаясь хоть немного охладить лицо. Свет мерцал на черном бисере, таком же черном, как и ее платье.
Он сразу догадался в чем дело. Она вся в черном – а это цвет траура. И ему страшно захотелось подойти к ней. И опять он сдержался. У нее не было семьи, когда он уезжал, но все же она сидит здесь, с ног до головы одетая в цвет ночи, начиная от жестких кружев на шее и до подола платья, который ниспадал на черные туфли. Она постукивала мысочком туфли в такт быстрой мелодии польки, и Лейн заметил, как блеснул ее черный чулок. На ее платье не было даже жемчужной пуговицы.
Глубокий траур. Дань, которую жена отдает мужу, мать – ребенку.
Внезапно музыка кончилась. Лейн оторвался от стены и выпрямился. Этой ночью он хотел избежать встреч с кем бы то ни было – во всяком случае с кем бы то ни было из завсегдатаев дурных кварталов, – насколько это в его силах. Он уже было двинулся по проулку, которым прошел сюда, чтобы взять свою лошадь и отправиться в какой-нибудь салун – «Слиппери» или «Оперный дом» – и присоединиться к играющим в лото или карты, или к какой-либо другой компании жителей Ласт Чанса, предпочитающих отмечать праздник не слишком чинным образом.
Обернувшись, он увидел глаза Рейчел и похолодел. Эти невероятные глаза – самая пронзительная черта ее лица – всегда были сверкающего темно-синего цвета. За все эти годы он ни разу не встречал других таких глаз. Сегодня же, хотя удивительный цвет этих глаз не был различим в темноте, даже ночные тени не могли скрыть пустоту, прячущуюся в их глубине и отражающуюся на лице молодой женщины. Она уставилась на пол танцплощадки так, словно музыка, внезапно смолкнув, оторвала ее от мыслей, которыми она была поглощена, и грубо вернула молодую женщину в неуютную действительность.
