За какие, собственно, преступления меня выгнали из любимой Англии? Не королеве же я размозжил голову веджвудской вазой! Не задушил же я принца Чарльза за его тайные рандеву с Камиллой Шенд, ставшей в замужестве Паркер-Боулз?
В 1993 году после многозначительных затяжек англичане дали мне визу, и произошло возвращение блудного сына на Альбион. Я помнил Лондон круглых котелков и элегантных зонтов-тростей, очень строгий распорядок работы ресторанов, когда после трех уже не подавали ланч. Пабы не работали по воскресеньям, вином там не торговали, фунт состоял из 20 шиллингов, 21 шиллинг по старинке именовалися гинеей, порция скотча в пабе стоила 3 шиллинга, и вообще в стране были тогда совершенно иные цены[11]. Темнокожие встречались достаточно редко, больше индусы; я бывал в великолепных ресторанах «Пргонье» и «Монсеньор» — куда подевались эти заведения? Лондон поменял цвет.
Около пятидесяти лет назад 492 иммигранта-ямайца прибыли в Тилбери на пароходе, и это считалось не особенно значительным событием — ведь и раньше в стране хватало иммигрантов из бывших колоний. За тридцать с лишним лет выросли и включились в жизнь темнокожие и желтокожие граждане Великобритании, такие же полноправные, как их бледнолицые братья. Подумать только: в цитадели истеблишмента Форин-офисе из пяти тысяч общего числа служащих двести человек небелые!
Однажды я сидел за своим компьютером и писал что-то занудное о шпионах, эта тема уже была у меня в печенках, хотелось вырваться на широкие просторы и написать «Войну и мир» или нечто более грандиозное.
Но что? Иногда я вспоминал о своей диссертации, она с годами казалась всё фальшивей, хотя сама тема не переставала волновать.
До сих пор у меня не укладывается в голове, каким образом первобытный человек превратился в англичанина, римлянина или русского, как люди заговорили на разных языках? Жила себе была неприятная вонючая обезьянка (скорее всего, придуманная Ч. Дарвином[12]), затем в течение тягучих веков она превратилась в Большую Обезьяну, встала на ноги, привязала камень к палке, чтобы убивать других обезьян, и стала человекообразной. А вот как это нечесаное существо с тупой мордой вдруг обрело национальность? Почему одна обезьяна стала англичанином, а другая русским? Кто им ломал язык, чтобы они заговорили по-разному?
Тут я услышал веселый голосок:
Сначала я окаменел от этой арии — что это? кто это? Бреющийся сосед за стеной? Знаменитый сверчок на печи? А может (чем черт не шутит!), в квартире завелся домовой? Но чем больше я вслушивался в этот голосок, певший по-английски, тем яснее я чувствовал местный диалект. Нет, это были не гэльский, не валлийский и не ирландский — я никогда бы не решился назвать диалектами эти мощные языки! — эврика! наконец я уловил: это самый настоящий чеширский акцент. Что это за парень из графства Чешир? Имеет ли он отношение к знаменитому пабу «Старый чеширский сыр», что благополучно стоит на Флит- стрит, недалеко от Трафальгарской площади, там я не раз охмурял за пивом вожделенных консерваторов.
Я внимательно оглядел кабинет. Вдруг прямо над гравюрой с людоедом, глодающим кости (именно подобные произведения искусства грели мое доброе сердце), появилось молочное облачко, очень напоминавшее кусок лондонского смога. Оно медленно разрасталось, пока не превратилось в растянутую до ушей улыбку, правда, сами уши отсутствовали, однако они предполагались — разве можно растягивать улыбку, если нет ушей? Что же это за абстрактная улыбка? В свое время в графстве Чешир круглым сырам придавали вид улыбающейся кошачьей морды, кроме того, над пабами в этом графстве один подгулявший маляр любил рисовать ухмыляющихся львов.
Боже, так это Чеширский Кот! Самый загадочный персонаж «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, который, кстати, родился в Чешире и почти всю жизнь преподавал математику в колледже Крайст-Чёрч Оксфордского университета. Улыбка постепенно обросла носом, усами и головой — Чеширский Кот вполне пристойно спустился на стул и потянулся.
— Почему бы нам с тобой не погулять по англичанам? — спросил он, помахав хвостом.
— Разве по ним можно гулять?
— А почему бы и нет? Если можно гулять по мостовой, по траве и даже по трубе, то почему нельзя совершить променад по англичанам? Чем они хуже травы? Как пела черепаха Квази: «Не робей, моя улитка, и пойдем со мной плясать!» Подумай: ты так долго шпионил в Англии, так много накопил разных полезных знаний, ты даже что-то о ней накропал своим лживым пером… Но ведь всё это полетит к чертовой матери, когда ты протянешь ноги!
Аргумент был сильным: действительно, ужасно сгинуть и ничего не оставить человечеству.
— Заодно напишешь и обо мне! — добавил Кот. — Ведь доктор Чарльз Лютвидж Доджсон — таково настоящее имя Кэрролла — даже не упомянул обо мне в первом варианте книги, чем я ему не угодил? Скорее всего, я вылетел у него из головы, как вылетел из трубы мой друг ящер Билл. Пришлось мне самому напомнить о себе разговорчивому декану, ведь он был рассеян и по уши влюблен в десятилетнюю Алису Лидделл, ей и её двум сестрицам он и нёс белиберду, составившую потом его шедевры. Если честно, Кэрролл был самым настоящим педофилом, и дай ему волю, он соблазнил бы всех девственниц в Оксфорде и его пригородах. Не случайно папаша Алисы, ректор колледжа Крайст-Чёрч доктор Лидделл заимел на него зуб. А что Алиса? Из милой девчурки она превратилась в мрачноватую девочку, а с годами стала толстой пошлой бабёнкой, не упускавшей случая, чтобы подзаработать на выдуманных воспоминаниях о Кэрролле…
Я никак не мог привыкнуть к постоянной, нахальной улыбке Кота, к седоватым усикам, которые топорщились над ней, все это наводило на мысль, что Кот смеется надо мной и несет всякую чепуху.
— Почему ты все время улыбаешься? — спросил я. — По-моему, это не очень вежливо. Все-таки ты чеширский джентльмен…
— Твой взгляд на мир поверхностен, как и у большинства людей, особенно из твоего ведомства. Спокойно подумай над следующим: каждый из нас, смертных, трубит обо всем, будучи глубоко уверенным в своей правоте. Особенно это касается великих мира сего из любых сфер. Политикам кажется, что они привели свои народы к счастью, ученые медики тешат себя иллюзией, что могут излечить любые болезни, а писатели думают, что народ рыдает над их строчками. Вот я и улыбаюсь постоянно, чтобы никто никогда не думал, что способен подменить Бога и обрести Истину. Увы, сколько людей, столько и истин, совсем непохожих на Истину, я улыбаюсь, чтобы люди стыдились своей самоуверенности и сомневались в своих словах и поступках. Кстати, меня порадовало твое замешательство, когда я предложил тебе прогуляться по англичанам…
Почему бы действительно не прогуляться по англичанам, да ещё в такой приятной компании? Пугали масштабы темы, чудилась рукопись толщиной в вековой дуб, и перед глазами стояла булгаковская старушка Настасья Ивановна из Леонтьевского переулка, охладившая пыл автора, когда он принес свое сочинение на суд мэтру Ивану Васильевичу.
«— Леонтий Сергеевич, — отозвался Иван Васильевич, — пьесу мне принёс.
— Чью пьесу? — спросил старушка, глядя на меня печальными глазами.
— Леонтий Сергеевич сам сочинил пьесу!
— А зачем? — тревожно спросила Настасья Ивановна.
— Как зачем?.. Гм… гм…
— Разве уж и пьес не стало? — ласково-укоризненно спросила Настасья Ивановна. — Зачем же вам тревожиться сочинять?»
Но я сочинил.
