связи с теми письмами, которые они принцу писали и у нее были найдены. И не следует удивляться тому, какие дальние намерения имел Алексей, получив власть: предать смерти многих царских министров. Ждал лишь возможности сесть на царство, и тогда сбылись бы все пророчества казненного в Москве ростовского архиерея.
– Значит, царь к метрессе сына остался милостив?
– Очень, очень. Она присутствовала при описи имущества Алексея и получила из него часть, как это положено по указу о фискалах.
Гибель царевича Алексея была торжеством Екатерины, Монса и Меншикова.
Разные толки о происшедшем велись и среди простого народа. Известие о том, что царевич казнен и теперь уж не даст обещанного избавления от наложенных царем Петром тягостей, удручало людей. Обильные слезы катились по их лицах, когда возносились горячие молитвы к богу об упокоении души убиенного.
– Подумать только, что на белом свете творится: сын родной царя обманывал, а царь его обманом в крепость упрятал да еще и умертвил. Обман у них на обмане. Дьявольскими путами все опутано сверху донизу, вся держава Российская.
– Антихристовы, слышь, те путы.
– Нашего заступника царь убил.
– Сына своего царь убил, это так, а убить царевича Алексея в народных чаяниях ему не удастся.
– Царь хотел его задушить, а царевич в окно выпрыгнул да убежал за рубеж. Живой он, будет власть отнимать у царя, нашу жизнь облегчать.
– Повернет все по-старому, как при допрежних государях велось.
– На то вся надежда наша. Царевич жив – и мы будем живы.
– Верные люди сказывают, что попы нарочно в церкви царевича за упокой поминают, для отвода глаз это делается, а он, слышь, живой.
– Ей-ей, так! Другого человека заместо Лексея схоронили.
– Готовь отвагу да ватагу, все встречу царевича пойдем. Не надобно сокрушаться, скрывается он от отца в лесах стародубских, собирает войско, и польский король ему помогает.
– Не польский, а австрияк.
– Все равно какой…
Еще в минувшее воскресенье во время обеда при возглашении великой ектиньи и заздравного моления о государе и государыне также заздравно поминался и царевич Алексей, а вот пришло из епархии распоряжение – не сметь его имени произносить. Для здравия он мертв, а для упокоя – осужденный преступник, коего следовало бы скорее анафеме предавать, а не моления о нем возносить.
– Как же так?.. – приходил в смятение Флегонт-Гервасий, продолжавший иерействовать в Старой Руссе в помощь приходскому отцу Захарию. – Царевич единой народной надеждой был на вызволение из всех бед.
Наслышаны стали обитатели Старой Руссы о жестоких московских казнях и о продолжавшемся розыске в Петербурге, об этих сатанинских неистовых злодеяниях.
Дважды ходил он, Флегонт-Гервасий, в новую северную столицу Российского государства, – претило ему называть новоставленный город Петровым антихристовым именем, и дважды людской ворог-царь ускользал от возмездия, удаляясь в чужедальние земли. В последний раз почти два года приходилось ожидать, когда он возвернется. Возвернулся и с первых же дней начал пытки да казни, подлинным антихристом себя проявив, да и родного сына не пожалел. Никуда не уйдет теперь, воздастся ему и за пролитие крови царевича Алексея.
Снова правит Флегонт-Гервасий свои стопы к сатанинскому капищу, где царев чертог, – подлинно что самим чертом возведенный на невском берегу. В третий и, конечно, в последний раз направляется туда Флегонт и больше уже не возвратится в боголепный городок Старую Руссу. Прощай навсегда!
Слышал Флегонт людские стенания по убиенному царевичу, и у самого на глазах были слезы при мысли о том, что осиротил своей смертью царевич всех верных ему людей, отнял у них надежду на вызволение в лучшую жизнь. Но к исходу пути во время последней ночевки у ямского стана услышал Флегонт такое, что впору было выхватить из кармана подрясника припрятанный кинжальный нож да вонзить его в словоблуда, возносящего в велию славу деяния царя Петра и нечестиво порочащего царевича Алексея, якобы за его отвратные помыслы. Почти бок о бок лежали они в завечеревший час под поветью ямского двора, пережидая затянувшийся дождь, а заодно и давая роздых уставшим ногам. Флегонту нужно было держать дальше путь на Заплюсье и Лугу, а его случайному соночлежнику совсем в другую сторону, на Великие Луки. Оба хотели на рассвете тронуться каждый в свой путь. Вроде бы приятным собеседником для Флегонта был его сосед по ночлегу, пока шла у них речь про погоду да про дождливое бездорожье, а коснулись последних житейских событий, тут как бы и ощетинились один на другого, все слова сразу в разлад пошли. К слову о бездорожье похвалил человек царя Петра за то, что он к водным путям людей приучает, не только морские корабли строит, но велит и речные переправы налаживать, каналами реки соединять и больше делать маломерных судов, чтобы никакая распутица в летнюю пору ни поклажу, ни людей не задерживала. Он-де, царь, с великим предвиденьем будущего из вековой закоснелости прежней дремучей жизни на вселенный простор народ вывел и что дальше, то еще больше и лучше разворот даст. Из всех царей – царь! И соночлежник этот свою собственную судьбу в пример приводил: кем был и кем стал по воле царя Петра.
– Кем же? – вместо прежнего благодушия уже неприязненно косился Флегонт на него.
– Мастеровым-стеклодувом, – не без самодовольства, даже с явным хвастовством отвечал человек. – А по старой нашей жизни, почитай, всем семейством нищебродами были. Тому уже годов двадцать минуло, когда прямо с улицы забрали меня да в ученье в Польшу отправили, чтоб стекольное дело там познавал. Ну, а теперь сам, своим умом постигаю, как и цветное стекло выдувать. В Великих Луках стекольный завод буду ставить.
– Свой?
– Зачем свой? Казенный. И так на душе становится радостно, когда вдумаешься, что не просто стекло в
