За здоровье невестушки откушал Петр поднесенную ему племянницей Катеринкой большую чарку вина, и царица Прасковья пригубила за его императорское здоровье. Заметил он, что Катеринка несколько прихрамывала, оберегала правую ногу от резких движений.
– Что с тобой?
– Мозоль на ноге натерла.
– Давай, я тебе ее живо вырежу.
– Ой, дядюшка миленький, не тревожься, – испугалась Катеринка, что он сделает ей операцию да и спровадит на тот свет, как это случилось с некоторыми его пациентами. – Мне уже вовсе не больно теперь.
– Ну, как знаешь… Не в меру, смотрю, растолстела ты.
– Мне, дядюшка, самой такая полнота досаждает, хоть я и стараюсь корсетом утягиваться.
– Старайся меньше спать да вдосыть не наедаться, – советовал Петр племяннице.
– Скоро настанет великий пост, вот она на редьке и похудеет тогда. А в мясоед да на масленицу грех досыта не наедаться, – сказала царица Прасковья.
– Малость оклемаешься, невестушка, и дольше тут не задерживайся. Я поеду и попутно на ямских да почтовых дворах прикажу, чтоб тебя в переменах подвод не томили.
– Премного благодарна за всю заботу и ласку, – расчувствовалась царица Прасковья и даже всплакнула, но вовсе не от умиления, а оттого, что придется Измайлово покидать и опять в ненавистный «парадиз» ехать.
Будучи в селе Преображенском, Петр вспомнил о дедовском ботике, на котором в ребяческую пору плавал по Яузе-реке, и решил перевезти его в Петербург. Приказал с великим бережением без излишней торопливости везти его на санном ходу, а по весне от Новгорода переправлять дальше водным путем.
– Слава богу, уехал, – перекрестилась царица Прасковья, узнав, что Петр отбыл из Москвы.
Не повеселела ее жизнь. Хотя и собирались довольно часто гости, но не было, как прежде, безунывного и легкого провождения времени. Пили, угощались разной снедью, но будто за поминальным столом, с удрученным видом и уныло-протяжными вздохами.
Как-то там, в распостылой ссылке, пребывал дворецкий Василий Юшков? – печалилась о нем царица Прасковья; ничем не радовала вдовья судьба ее сестру Анастасию Федоровну Ромодановскую, частую гостью в Измайлове и так пристрастившуюся к винопитию, что только в нем и находила, себе отраду.
Заскучала и Катеринка после того, как, по вызову герцога, отбыл в Мекленбургию Ганс Бергер. Чтобы коротать время в скучные непогодные дни, принялась было за чтение и стращала маменьку с теткой рассказами о прочитанном: будто на каком-то сицилианском острове есть гора и на ней непрестанно горит огонь, а в самой горе – обиталище дьявола.
– И для чего же в таком страшном месте люди живут? – поражалась тетка Анастасия.
– А у одного венецейского человека, – продолжала рассказывать Катеринка, – собрано много натуральных диковин и среди них – каменные раки, от натуры весьма великие, курица о четырех ногах и дракон, что может умертвить человека одним своим взглядом.
– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… – крестились мать и тетка и хоть своим испугом несколько развлекали Катеринку.
– И еще вот написано, – показывала она книжку, – что в Иерусалиме виден пуп земли и щель, ведущая в ад.
Рассказывала о страшенных великанах с песьими головами, о змеях с девьими лицами, и каждая до пупа человек, а от пупа – хобот змиев. Крылаты они и названы василисками… А в индийской земле живут люди мохнатые, без обеих губ, не едят и не пьют, только нюхают, да к тому ж об одной ноге. А когда солнце сильно печет, то могут ногой себя прикрывать.
– И чего-чего только нет!.. Страсть на страсти живет, – ужасались мать, тетка и верховые боярыни, обретавшиеся в Измайлове.
А то вдруг заломит Катеринка руки и не своим голосом завопит:
– Скушно мне… Ой, как ску-ушно!.. Голова разломилась!
И, чтобы избавиться от одолеваемой скуки-тоски, кинется в непрестанную гульбу, разъезжая по московским боярским домам на именины, на свадьбы, на девичьи посиделки, где плясала без устали, хохотала да любезничала с кавалерами, и было все это куда как приятнее, нежели глядеть дома на изможденную унылую маменьку, на упившуюся до бесчувствия тетку Анастасию да словно на заморышную сестрицу Парашку.
А то приохотилась вдруг к театру. Нанятые актеры сами разносили по московским знатным домам афишки и приглашения пожаловать в Измайловский дворец на театральное представление. Приехали гости-зрители, но представление пришлось отменить потому, что самый главный актер, коему надлежало представлять заморского короля, был бит батогами, уличенный в том, что в кухне выкрал пирог с вязигой. После битья он ходил враскорячку, и представление заменили обильным застольем и танцами.
Но как ни коротай дни в Измайлове, а надо было думать об отъезде в Петербург. Разгневается царь… да не царь теперь, а император, – пришлет гонца с приказом незамедлительно выезжать, и окажутся испорченными родственные отношения. Зачем, скажет, сама с приездом не собралась да своим непослушанием разозлила?
– О-ох-ти-и…
И Катеринка торопила с отъездом, – там, в северной столице, веселей жизнь пойдет.
Собрались, поехали. Не так шибко, как ездит сам государь, а с остановками, с отдыхом на день-другой, глядя по тому, насколько приманчивым покажется то или другое подворье.
С дороги царица Прасковья нет-нет да и посылала с подоспевшей оказией либо снаряжая специального гонца в Петербург, чтобы доставить грамотку государю да государыне для ради напоминания им о себе,
