делать дальше? С ними ли оставаться, навечно погубить свою душу или поскорей уходить?.. А куда?.. В Серпухов, к своей попадье и к попятам?.. Ой, как далече туда, не дойдешь… Как нищеброда в постыдном рубище первый же стражник схватит, а потом еще и ноздри порвут, на цепь посадят, чтобы больше по земле такой не ходил. Сам царь безместных бродячих попов не жалует, велит славливать да на свои государственные работы гнать, опять, значит, на каторгу.
А может, тут так приспособиться, чтобы самому в разбой не ходить, а поповствовать, замаливать грехи всех ватажников?.. Они, пожалуй, скажут – свой поп есть, и тоже, видишь ли, Флегонтом звать. Нет, самому с ними вместе разбойничать – грех великий, непростительный, незамолимый для священнослужителя, иерея.
Сумрачный, полный тяжких раздумий сидел на березовом пне Флегонт, не зная, что ему с собой делать. В котле над костром варился кулеш, и старик сдабривал его крупно накромсанными кусками сала. Хорошая, завидно-сытная еда у разбойничков, и куда же от нее уходить на бескормицу, на погибель?..
Сморившийся от всего пережитого за этот день, Флегонт уснул у пенька, подперев голову кулаками, и приснились ему Гервасий и гуртовщик Трофим Пантелеич, будто бы вместе они, отдыхающие на духмяной траве, как бывало такое на пути из Москвы в Петербург. Будто бы тут же и пасся скот, а они, втроем, его стерегли. И так у них ладно и дружно короталось время, что жаль было его быстролетности. И вдруг как бы потерялся, исчез, растаял в сумеречной сизой мгле гуртовщик. «Трофим Пантелеич!.. Э-эй, Трофим Пантелеич!..» – окликали его поочередно с Гервасием, а гуртовщика нет и нет. Обеспокоенный его исчезновением, Флегонт открыл глаза и – что за притча такая?! Вот же он, их Трофим Пантелеич! Он сам, оторопев, не веря своим глазам, дрожащим голосом произносит:
– Отец Флегонт… Батюшка…
Пристально вглядывается в него Флегонт, – да, самый он, гуртовщик, Трофим Пантелеич.
– Чего ж вы оба труситесь так? – усмешливо спросил тут же стоявший Рваный. – Испужались, что тёзки оба?
Трофим рухнул перед Флегонтом на колени и, отчаянно мотая взлохмаченной головой, завопил:
– Прости окаянного, батюшка… Отец Флегонт… Господи…
Интересно было пришедшим ватажникам видеть, как повстречались два попа, два Флегонта, и выяснилось, что один оказывался самозваным.
Как па духу покаялся перед всеми Трофим, рассказав об всем, что было с того злополучного дня, когда самовольно утопилась телушка; как он, гуртовщик, испугался угрозы царицына дворецкого – вырвать ноздри и прижечь воровское клеймо на лбу; как обманно заполучил поповские виды и с ними бежал.
– Вот он, твой вид, отец Флегонт, батюшка ты мой милосердный, – достал Трофим из-за пазухи привязанную к гайтану тельного креста тряпицу с завернутой в ней бумагой.
Обрадовался этой бумаге взволнованный Флегонт, развернул ее, – нет, не его это вид, а отца Гервасия.
– Как так? – удивился Трофим.
Грамотного никого из ватажников не было, кто бы мог подтвердить или опровергнуть слова Флегонта. А он показывал:
– Вот же написано – иерей Гервасий Успенский… В Коломне бумага выдана. А я – из Серпухова, и фамилия моя – Пропотеев.
Ничего не мог понять сбитый с толку Трофим. Вроде бы правильно, с разумом все было обдумано, кем ему, находясь в бегах, называться. В первые же дни, будучи на кружечном дворе, достал из тряпицы один вид, и за полушку денег какой-то пропойца-грамотей прочитал ему, что вид принадлежит иерею Флегонту. Значит, этот вид и следовало беречь ему, Трофиму, тоже называясь Флегонтом, а бумагу Гервасия изничтожить, чтобы она, лишняя, не вносила бы какой путаницы. И когда в укромном месте снова доставал из тряпицы обе бумаги, припоминал, какую из них показывал грамотею, а вышло, что перепутал их. Решив выдавать себя за Флегонта, имел вид Гервасия. Вон как попутал бес!
Кое-кто из ватажников подивился случившемуся, а кто – посмеялся.
– Теперь, сталоть, и тебе, поп, придется за другого себя выдавать.
– Вроде как заново окрещенным стал.
– С новым видом по-новому жизнь начинай.
Да, похоже, что следовало Флегонту имя покойного Гервасия на себя принимать. Может, попутных людей из этих ватажников подберет и пойдет вместе с ними искать в северном краю раскольничий Выгорецкий скит, чтобы зимняя пора не застигла тут.
Хотя тутошняя землянка и похожа на медвежью берлогу, но прозимовать в ней нельзя. Он, вчерашний Флегонт, а нынешний Гервасий, не медведь.
IV
Много лет требуется для того, чтобы из несмышленого, зачастую пугливого мальчонки вырос разумный и храбрый воин. Ну, пожалуй, несколько укорачивается длительный срок, если малый бывает взят в ученье и за те школярские годы добудет себе навыки и сноровку, как ему потом на деле их применять. Хорошо, если претворение в жизнь разных нужных и полезных сведений будет потом вестись до седой и морщинистой старости, а кому приведется познать ее?.. Сколько обученных молодцов уже никогда не смогут ничем довольствоваться, лежа в своих безвестных могилах.
Иные из них припоминаются Петру смутно, как бы в догадке, а другие так явственно, будто только вчера видел их и разговаривал с ними, а на самом деле почти уже десять лет минуло с тех пор, когда они, смертью… храброй смертью павшие, были вживе видены и запечатлелись в незабывчивой памяти. Под Азовом, под Нарвой, под Шлиссельбургом много, ой как много могил. И много их будет еще, пока не укрепится на побережьях незыблемость русской земли, омываемой трудно добытыми морями.
Многое из прошлого цепко, сохранно держится в памяти царя Петра, и пусть не теряется в ней.
Очень трудно начиналась эта война со шведами, ободренными многими прежними победами. Российская казна была пуста, и для ее пополнения единственным средством являлись податные сборы. И вот уже много лет с непреклонным усердием ведутся эти сборы, сопровождаемые слезами, воплями, стонами людей,
