был простым орудием Остермана, а еще более – своего родственника князя Алексея Григорьевича, хотя тот был гораздо ниже его по уму и по знаниям в государственных делах.
Князь Алексей Григорьевич – без образования, без способностей, с ожесточенной ненавистью к иноземному и к иноземцам, без личных заслуг, но гордый заслугами отца и дяди, высокомерный и суетной, не терпевший высших, даже равных себе, желавший первенствовать и достигший этого происками своими и бессилием Петра II, и это усиливало его значение больше, нежели звание члена Верховного тайного совета, куда он был определен без заслуг.
Самым ловким и верным приспешником князя Алексея был его сын Иван, доказавший свою смышленость для низложения Меншикова. Своей угодливостью и выдумками разных потех он овладел полностью Петром II, став необходимым для него до такой степени, что не мог отлучаться ни днем ни ночью. Заболел князь Иван – и Петр спал при нем на полу, ухаживал за ним, как слуга. Любя Ивана, Петр проявлял свою милость и к его отцу, ставя в один ряд с первейшими чинами. Видя большую привязанность Петра к Ивану и возраставшее доверие к нему самому, князь Алексей старался охладить Петра к сестре и тетке, начав свои козни сначала против великой княжны Натальи, а потом – Елисаветы, чтобы самому при императоре быть нераздельно. По внушению отца, и князь Иван под разными предлогами отвлекал Петра от общения с Натальей, усиливая в нем расположение к тетке Елисавете, на которую Иван имел свои виды.
Петр даже не подозревал о существовании отдельных партий в своем окружении. Он скучал, беседуя с Остерманом и выслушивая его наставления, но скоро забывал их, проводя время в потехах с князем Иваном или в приятном обществе с сестрой и теткой, долгое время питая к ним одинаковую привязанность.
А Остерман терялся, не зная, как вести себя. Теперь нельзя было прикрыться Меншиковым, говорить, что это он велит отроку учиться, а приходилось принимать весь огонь неприязни воспитанника на себя. Петр же и слышать не хотел о каких-либо серьезных занятиях, ночи напролет гуляя с князем Иваном и ложась спать в 7 часов утра. Все уговоры и наставления Остермана были напрасными, – император сам отлично знал, что ему нужно делать. Ему стала противна всякая опека над ним, и он уже терпеть не мог, когда ему давали понять, что он еще не взрослый.
– Вот поеду в Москву, коронуюсь и объявлю себя совершеннолетним, тогда никто не посмеет мне что-то указывать, – заявлял он.
Раздражать его было опасно: Остермана тоже могла не миновать опала, подобно меншиковской, но ответственность за дурное поведение царствующего отрока лежала все же на воспитателе, а его враги, конечно, нетерпеливо ждали, когда он окажется несостоятельным и будет вообще отстранен от всяких дел. Надо было снять с себя ответственность, отказаться от обязанностей воспитателя, и Остерман сказал Петру об этом.
– Как?.. А с кем же буду я?.. Нет, нет, Андрей Иванович, не оставляйте меня, – со слезами на глазах просил Петр и заверял, что любит его, считает необходимым, чтобы он, Остерман, продолжал вести все правительственные дела, и пусть охота, дружба с князьями Долгорукими не смущают дорогого Андрея Ивановича. Он, Петр, не позволит никому обидеть доброго, умнейшего учителя, и пусть он тоже будет в дружбе с Долгорукими, которые так близки и нужны ему, Петру. Для каждой стороны он сам как бы очертил круг ее деятельности, чтобы они не мешали одна другой, а неразлучно шли рядом с ним – по правую и по левую руку.
IV
Пышность, с которой Меншиков отъезжал из Петербурга в ссылку, совсем озлобила его врагов. По мере удаления от столицы на опального князя одно за другим нагнетались все новые утеснения и лишения. Едва отъехал он от петербургской заставы, как его остановил запыхавшийся курьер с приказанием отобрать все иностранные ордена, – Меншиков отдал их вместе со шкатулкой, в которой они хранились, и в тот же первый день пути начальника караула капитана Пырского догнал в Ижоре гвардии адъютант Дашков с устным повелением Верховного тайного совета отобрать оружие у людей, сопровождавших Меншикова. Эта мера предосторожности не была лишена оснований, так как челядь князя превышала конвойную команду, а в дальнем пути могло случиться всякое. В Тосне Пырский отобрал у людей, сопровождавших князя, 18 фузей, 36 пар пистолетов, 33 палаша, 25 кортиков. И там же, в Тосне, по свидетельству самого конвойного начальника, у Меншикова «гортанью кровь по-прежнему появилась». А когда въезжали в село Березай, князь «чють не помер, отчего того часу кровь ему пустили и потом исповедовали и причастили святых тайн», – сообщал в Петербург Пырский.
Напуганная тяжелым состоянием мужа, Дарья Михайловна писала великой княжне Наталье, чтоб «ее высочество соизволило попросить его императорское величество хотя бы нам малую отраду иметь, понеже весьма по воле божьей, великою болезнью отягчен, и ныне у его светлости из горла руда шла, отчего в великой печали обретаемся и чють живы».
На письмо не последовало никакой «отрады». Оно вызвало распоряжение, чтобы впредь все письма от Меншикова поступали в Верховный тайный совет, где они приобщались бы к делу, а по адресам не доставлялись.
Просьба Меншикова сделать остановку в селе Березай до зимнего пути были Пырским отклонена. Больного уложили в качалку, привьючили ее к двум лошадям и, накрыв попоной от дождя и ветра, довезли до Вышнего Волочка. Там сделали короткий передых и – снова в путь.
Скоро оказалось, что не бескорыстное чувство любви к отечеству и не преданность молодому императору, а ненависть и злоба управляли Остерманом, Долгорукими и их сообщниками при низложении Меншикова. Все их действия против него после отъезда из Петербурга имели целью беспощадные гонения и преследования. Создана была следственная комиссия во главе с Остерманом. Меншиков обвинялся: в несчастии царевича Алексея Петровича, отца государя; в тайных сношениях со шведским сенатом во вред герцогу голштинскому; в присвоении себе шестидесяти тысяч рублей из сумм, герцогу принадлежащих; в разных похищениях государственного достояния; в погублении многих почетных правительственных лиц, в безвинном отнятии у них чести и имения; в стремлении упрочить права самодержавия в своей фамилии через женитьбу императора на его, Меншикова, дочери и через замужество великой княжны Натальи за его сына; в намерении подкупить войско и склонить его на свою сторону.
По сведениям комиссии, имение князя Меншикова, кроме городов и деревень по жалованным грамотам Петра I и Екатерины, состояло из: 1) 9 миллионов рублей в банковых билетах Лондонского и Амстердамского банков и в других заемных актах; 2) 4 миллиона рублей наличными; 3) бриллиантов и разных драгоценностей на сумму свыше миллиона рублей; 4) 45 фунтов золота в слитках и 60 фунтов в разных сосудах и утварях, и множество серебра в посуде: три серебряных столовых прибора, каждый из 24 дюжин тарелок; один из сих приборов сработан в Лондоне, другой – в Аугсбурге, а третий – в Гамбурге; 5) в великом множестве дорогой мебели, комиссией не оцененной.
Драгоценности, золото и серебро препровождены были в государственную казну, а некоторые из деревень розданы лицам, пострадавшим от Меншикова.
Падение всемогущего светлейшего князя было не только торжеством его недругов, но явилось причиной общего народного веселья, – его единовластие давно уже обременяло всех, а торжествующие враги не
