ходе работы мы систематизировали, каталогизировали и, по возможности, проверяли секвенции, входящие во вступительные взносы участников. Систематизацией и каталогизацией, строго говоря, занимались не мы, а только мой наставник. Зато при проверке секвенций, мне отводилась ключевая роль. Осуществляя проверку, мы, как правило, не доводили дело до возникновения мираклоида. Просто я дожидался возникновения грэйса, затем мы делали соответствующую отметку в базе данных и переходили к следующей секвенции. Проверке подвергались, разумеется, не все секвенции. Согласитесь, что в наших условиях затруднительно проверить секвенцию, начинающуюся с заклания слона-альбиноса под древним баобабом (шучу, нет такой секвенции, не пытайтесь повторить это у себя дома).
Мой внутренний словарь элементов секвенций стремительно пополнялся, так как некоторые безобидные по описаниям секвенции с небольшими периодами безразличия, мы доводили до конца. Мы могли себе это позволить из-за того, что пока еще не принесли нерушимого обещания, препятствующего реализации общественных секвенций частным порядком, вне регламента. Таковое обещание мы принесем, когда закончим разбираться с секвенторным общественным достоянием, так мне объяснил Роберт Карлович. Вступительные взносы членов Секвенториума, как я заметил, зачастую содержали одинаковые секвенции. Я обратил на это внимание наставника, но он успокоил меня тем, что окончательный зачёт членских взносов произойдет позже, после изучения всего полученного.
Петров был всё время где-то рядом. Он появился в Москве сразу же после учреждения Секвенториума. Именно Петров предложил разместить хранилище секвенций в подвалах у Роберта Карловича. Мне казалось, что, несмотря на сложности коммерческого плана, Роберт Карлович был очень доволен, что сделался эдаким хранителем секвенций всего Секвенториума. Петров много времени проводил с нами в лаборатории, помогал разбираться с запутанными формулами и часто давал дельные советы.
Нужно сказать, что большинство формул мы получали по электронной почте. Как правило, это были цифровые фотографии различных документов («сканы», как их называл Роберт Карлович). Часть из документов явно были старыми и даже древними. Написаны они были на самых различных языках. К своему удивлению я узнал, что Роберт Карлович владеет не только основными европейскими языками, но знает еще и несколько вполне экзотических — арамейский, санскрит и арабский. Мои познания в иностранных языках очень ограничены — я вполне бегло и при этом вызывающе неправильно говорю по-английски, с трудом со словарем могу разобраться во французских и немецких текстах. Такие люди, как Роберт Карлович, всегда вызывали у меня восхищение, переходящее в зависть.
Как я уже говорил, Роберт Карлович знал много языков, но далеко не все. Японского и китайского он, например, не знал. Тем не менее, переводы таких текстов тоже были в нашем распоряжении. Я подозреваю, что текст формулы разбивался на несколько фрагментов, которые переводили разные люди. Возможно именно из-за того, что куски формул переводились вне контекста, полная формула, составленная из таких кусков, зачастую оказывалась абсолютно непонятной. Часто для выполнения секвенций требовались знания, которыми я просто не мог обладать. Например, в одном из рецептов, под «мочой матери-рыси» подразумевался просто янтарь, как мне объяснил Роберт Карлович. В другом рецепте я нашел упоминание «земного масла» и предположил, что это — нефть. Роберт Карлович скептически заметил, что это может быть чем угодно, в частности, мякотью гриба, под названием «весёлка», и предложил мне не отвлекаться, а продолжать испытания более очевидных секвенций.
Я удивился, что рецепты приходят к нам просто по электронной почте. Я слышал, что почту можно перехватывать, и был уверен, что в нашей авантюрной ситуации это вполне вероятно. Роберт Карлович объяснил мне, что материалы к нам приходят в виде зашифрованных архивов. Для того чтобы расшифровать такой архив нужно знать специальный ключ — длиннющую последовательность букв и цифр. По словам Роберта Карловича, даже создатель программы-архиватора не имеет никакого преимущества при расшифровке. И ему потребовались бы около ста тысяч лет, чтобы расшифровать один из архивов. Меня это объяснение успокоило. Я только спросил, каким образом нам доставляются ключи к архивам. «Самым надежным способом», — уверил меня Роберт Карлович и заговорил о чем-то другом.
Работали мы очень много и воодушевленно. По существу наши сутки состояли из работы и коротких перерывов для приема пищи и сна. Поспать я всегда любил, а тут мне хватало всего пяти часов, и я всё время чувствовал себя очень бодрым. Я поделился этим наблюдением с Робертом Карловичем, и он ответил мне какой-то цитатой: «После физического труда можно спать больше, чем после умственного, подчиненные могут спать больше руководителя, материалисты могут спать дольше тех, кто занимается духовной практикой». Я посмотрел на него, ожидая продолжения, но он снова припал к монитору.
Побеседовать на более-менее отвлеченные темы получалось только во время коротких перекусов. Роберт Карлович упорно называл их все «ланчами». Был ланч утренний, пара дневных и вечерний. Я вспомнил, что когда-то Роберт Карлович представился мне как американский адвокат. Уж в Америке-то должны знать значение слова lunch? Это поистине удивительно, сэр!
Как-то раз (мы ланчевали втроем, с Петровым), я поинтересовался формулировкой нерушимого обещания, с помощью которого бывшие владельцы отказывались от своих прав на секвенции. Оказалось, что есть стандартная фраза, что-то вроде «Я обещаю, что прекращу дышать, если» и далее по тексту.
— Неужели работает? — восхитился я.
— Еще как! — подтвердил Петров, после этого перевел взгляд на Роберта Карловича и спросил, — Роберт, ты что, еще ему не рассказал? Нехорошо же.
Роберт Карлович дернул левым плечом и дерзко уставился на Петрова. Похоже, он не считал, что это «нехорошо».
Не обращая внимания на взгляд василиска, которым в него продолжал упираться Роберт Карлович, Петров обратился ко мне:
— Траутман, тебя не удивляет, что все медведи мира вожделеют именно тебя, совершенно наплевав на других грасперов?
— Меня, в первую очередь, это печалит и возмущает, — с достоинством ответил я. — Но и удивляет тоже. А ты знаешь, почему?
— Сейчас и ты узнаешь, — пообещал Петров и очень сжато изложил следующее:
— Рецепт замораживания на три года всех секвенций широко известен. Широко известен в узких кругах, понятное дело. В этом рецепте в качестве элемента должен принимать участие граспер. Граспер, находящийся в трезвом уме и здравой памяти, или, наоборот, в здравом уме и трезвой памяти. Одним словом, бодрствующий, не обдолбанный наркотиками и не пьяный. В качестве элемента граспер возникает ближе к завершению секвенции. Никто его не обижает и не мучает, но при исполнении завершающего события, он засыпает вместе с секвенциями. И никогда уже, в отличие от них, не проснется.
— Догадался, Траутман? — прорычал Петров, — Ведь догадался же!
— Нет, — сухо ответил я. Вроде бы человек выказывает уверенность в моей прозорливости, а получается как-то обидно.
— Траутман, — загрохотал Петров, — каждый граспер приносит нерушимое обещание, что не будет участвовать в этом бесовстве. И начинается это обещание словами «я обещаю, что перестану дышать», — соображаешь теперь?
Я начал соображать и довольно быстро сообразил, что под «бесовством» Петров имел в виду секвенцию безразличия. И что, если граспер пообещал умереть, когда его привлекут к участию в этой секвенции, он полностью теряет всякий интерес для медведей. Ну, может, не полностью. Но удушить его могут только из соображений мелкой мстительности, а, не преследуя великую цель. То есть достаточно принести соответствующее нерушимое обещание и проинформировать об этом медведей, и они от меня навсегда отвяжутся!
— А почему вы мне не подсказали? — мой вопрос относился уже не к Петрову, а к наставнику.
— Видите ли, Андрей, — очень интеллигентным голосом начал Роберт Карлович. Я напрягся. За такими тоном и формулировкой должна последовать ложь или еще какая-то гадость. — Всё имеет свою цену, — продолжал мой наставник, — точнее, за всё надо платить. Грасперы, принесшие эту клятву, теряют возможность анализировать сработавшую секвенцию и навсегда теряют свой словарь элементов.
— Ну и ладно! — кажется, мой голос звучал слишком запальчиво и громко, — я буду продолжать изучать секвенции, всё равно что-то от граспера у меня останется — я буду ощущать то, чего не ощущают другие люди, например, вы. Зато, я не буду постоянно чувствовать себя мишенью.
Я еще довольно долго что-то говорил, обращаясь то к одному старику, то к другому. А они сидели и
