которую Гериос с Таниосом, по всей вероятности, избрали? Под предлогом, что надо обшарить все, шейх нигде толком не искал, поскольку хотел дать виновникам время ускользнуть!
Но у него-то какая могла быть в том корысть? Что до корысти, решительно никакой, совсем наоборот, ведь он бы навлек самые серьезные опасности на свое поместье, на собственную жизнь, а также рисковал бы и спасением своей души. Однако, если Таниос его сын…
Да, это подозрение по-прежнему витало над шейхом и Ламией, над замком, над тем уголком Горного края, подобное туче, чреватой липким губительным дождем.
Выдержки из подневных записей преподобного Столтона:
«На следующий день после убийства перед нашей калиткой остановился отряд египтян под командованием офицера, который попросил у меня позволения обыскать территорию миссии. Я отвечал ему, что об этом речи быть не может, но я даю ему слово мужчины и священника, что у меня никто не прячется. В продолжение нескольких мгновений мне казалось, что он не удовлетворится моим заверением, уж очень раздраженным он выглядел. Но, по всей видимости, у него были точные предписания. Так что, побродив вокруг дома в надежде обнаружить признаки чьего-то подозрительного присутствия, он в конце концов убрался вместе со своими солдатами.
Жители Кфарийабды не имели никаких прав на подобную обходительность. Селение окружила воинская команда в несколько сотен человек, принадлежавших отчасти к армии вице-короля, отчасти к войску эмира. Они начали с того, что объявили на главной площади, что разыскивают убийцу и его сына — моего воспитанника, хотя каждый понимал, что те наверняка уже далеко. Затем они вменили себе в обязанность обшарить все дома один за другим. Ни в одном, естественно, не обнаружили тех, кого якобы искали, однако ни из одного дома они не уходили с пустыми руками: „виновными“, захваченными подобным образом, оказались драгоценности, пальто, ковры, скатерти, серебро, напитки или съестное.
В замке они заявились в комнату, служившую Гериосу кабинетом, и перерыли сундук, предварительно взломав его. Таким манером они смогли удостовериться, что управитель там не прячется… Обшарили равным образом и комнаты, где жили родители Таниоса, однако его мать еще накануне по совету шейха Франсиса покинула замок и перебралась к своей сестре, жене кюре.
Сии стражи порядка творили многочисленные бесчинства… Если смею так выразиться, нам очень повезло, что в стране идет война, — впрочем, солдаты, отозванные было для других славных свершений, через неделю заявились снова. И тут не обошлось без еще одной, последней несправедливости».
А вышло так: вояки, желая быть уверенными, что шейх не оставит своих усилий выследить преступников — «отца и сына», как подчеркнул эмир, — и сдать их властям, увели с собой «подозреваемого», а точнее, заложника — Раада. Ведь и то сказать, орудие убийства принадлежало ему, говорят также, что он был неосмотрителен в своих ответах офицеру, который допрашивал его, заявив: дескать, после такого странного посредничества патриарх должен сам на себя пенять за то, что с ним случилось.
Отношения шейха с сыном всегда были довольно неприязненными. Но, глядя, как солдаты уводят молодого человека, словно злодея, скрутив ему руки за спиной, старик почувствовал, что род его опозорен.
Когда этот бедственный год подходил к концу, замок совсем опустел. Ни прежних действующих лиц, ни их ссор, ни ожиданий, ни интриг.
Трещина прошла сквозь стены и основания, будущность лежала в руинах, но верные поселяне все еще каждое утро поднимались по лестнице к замку, чтобы «увидеть» обессилевшую руку шейха Кфарийабды.
ПРОИСШЕСТВИЕ VII
АПЕЛЬСИНЫ НА ЛЕСТНИЦЕ
Таниос сказал мне: «Я познал женщину. На ее языке я не говорю, а она — на моем, но она всегда поджидает меня на верху лестницы.
Однажды я вернусь туда и постучусь в ее дверь, чтобы сказать, что мой корабль готовится отплыть».
А в это время в Фамагусте двое беглецов в страхе и раскаянии начинали новую жизнь, которой, однако, ведомы были и дерзость, и беспечность, и наслаждения.
Постоялый дворик уроженца Алеппо представлял собой нечто вроде
В первые недели их мучил неотступный страх быть узнанными. Они носу не высовывали наружу с утра до вечера и только когда стемнеет выбирались — или вдвоем, или один Таниос, чтобы купить себе поесть с какого-нибудь аппетитно дымящегося лотка. Остальное время они проводили на балконе, сидя по-турецки, глазея на оживленную улицу, снующих туда-сюда носильщиков и путешественников и жуя коричневые плоды кипрской цератонии.
Порой взгляд Гериоса затуманивался, по щекам текли слезы. Но он молчал. Ни слова ни о своей загубленной жизни, ни об изгнании. В крайнем случае бормотал, вздыхая:
— Твоя мать! Я даже не простился с ней.
Или еще так:
— Ламиа! Мне больше никогда ее не увидеть!
Тогда Таниос обнимал его за плечи, чтобы услышать в ответ:
— Сын мой! Затем только и живу, чтобы видеть тебя, а то и глаз бы открывать не захотел!
Что касается самого преступления, ни Гериос о нем не говорил, ни Таниос. Разумеется, они постоянно о нем думали, и тот, и другой, о том единственном выстреле, о залитом кровью лице, об ошалевшей лошади, рванувшейся вперед, таща за собой мертвеца, потом о торопливом, до потери дыхания, бегстве в долину, к морю и за море. За те долгие молчаливые часы они снова и снова куда как ясно видели все это. Но какой-то смутный, тягостный страх мешал им об этом заговорить.
Да и никто другой при них об этом не упоминал. Они бежали так быстро, что до их слуха не донесся ни один из голосов, кричавших: «Патриарх мертв, Гериос убил его!», они даже колокольного звона не слышали. Они прошагали не оглядываясь, не встретив ни одной живой души аж до самого Бейрута. Новость туда еще не дошла. Солдаты не рыскали по порту, ища убийцу. И путешественники на корабле, толкуя о последних событиях, обсуждали военные действия на Евфрате и в горах Сирии, покушение на жизнь сторонников эмира в одном друзском селении, потом позицию, занятую ведущими державами. Но о патриархе никто и словом не обмолвился. А на Кипре беглецы зажили затворниками…
Избавленный от каких бы то ни было отголосков своего деяния Гериос по временам доходил до того, что готов был усомниться в его реальности. Немножко похоже, как если бы он уронил наземь и разбил глиняную крынку, но не услышал звона.
И вот именно эта нестерпимая глухая тишина стала выводить их из себя.
У Гериоса появились странности в поведении. Все чаще и чаще он принимался шевелить губами, словно ведя с кем-то долгий немой разговор. А порой из его уст вырывались отдельные слова, внятные для слуха, но бессвязные. Тогда он вздрагивал и, оглянувшись на Таниоса, произносил с жалкой улыбкой:
— Я уснул, вот и заговорил во сне.
Однако его глаза все время оставались открытыми.
