стороной происшествия.
— Дурацкие предрассудки, не правда ли? — подначивал его хозяин. Таниос посчитал, что выразить согласие было бы неосторожно. Поэтому он предпочел заметить:
— Ваше благородие поступили так, как считали уместным.
— Как бы там ни было, а предрассудки дурацкие, — настаивал тот.
Затем уточнил, что ему самому преждевременная седина кажется, напротив, самым что ни на есть счастливым предвестием. И, приблизившись к юноше, запустил сперва одну, потом и другую руку в его шевелюру, медленно, с нескрываемым удовольствием. После этого он его отпустил.
Выбравшись из лабиринта портовых построек, Таниос направился к содержателю постоялого двора, чтобы попросить его сдать комнату еще на несколько дней. Он рассказал ему о своем злоключении, которое тот в свою очередь нашел презабавным.
— Надеюсь, отец оставил тебе денег, чтобы мне заплатить.
Таниос уверенно похлопал по своему поясу.
— Тогда, — сказал хозяин гостиницы, — тебе остается лишь благословить Небеса за то, что ты застрял именно здесь, где сможешь возобновить кой-какие приятные знакомства…
Он захохотал грубым пиратским смехом, и Таниос понял, что его визиты на шестой этаж не остались незамеченными. Юноша потупил взгляд, давая себе слово повнимательней глядеть по сторонам, когда в следующий раз придет стучаться в дверь Тамар.
— Здесь ты уж точно позабавишься лучше, чем в твоем Горном крае, — напирал этот субъект все с тем же глумливым хохотом. — Там же все еще продолжают драться, разве не так? И ваш великий эмир, как всегда, любезничает с египетским пашой!
— Нет, — вразумил его молодой человек, — эмир убит, и войска паши ушли из Предгорья.
— Что ты плетешь?
— Это последние новости, мы их узнали сегодня утром, потому-то мой отец и вернулся на родину.
Таниос поднялся к себе в комнату и лег спать. Ночь была ему слишком коротка, он чувствовал потребность выспаться получше, и когда продрал глаза, было уже время завтрака. С балкона он приметил торговца-пирожника. Запах пирогов пробудил в нем голод. Он отыскал у себя в поясе нужную монетку, зажал ее в кулаке, чтобы не развязывать пояс на улице, и вышел.
Внизу лестницы ему повстречался хозяин гостиницы, который как раз собирался подняться к нему.
— Черт бы тебя побрал! Ты едва не втравил меня в скверную историю, я же имел глупость поверить твоим мальчишеским россказням!
Он объяснил, что знакомые офицеры-турки зашли повидать его, и он, думая доставить им удовольствие, поздравил их с победами, одержанными над египтянами. Но они это восприняли весьма недружелюбно.
— Еще немного, и они бы меня арестовали. Мне пришлось поклясться, что я не насмехался над ними. Потому что на самом деле ни о каких победах и речи нет, оттоманские войска только что потерпели новый разгром. А твой эмир не мертвее, чем ты да я.
— Может быть, эти офицеры еще не знают самых свежих новостей…
— Я говорил не только с офицерами, еще и с путешественниками, только что прибывшими из Бейрута. Или все эти люди сплошь лжецы и невежды, или…
«Или», — про себя повторил Таниос, и его вдруг затрясло. На ногах он устоял, но по всему телу пошла крупная дрожь, точно в припадке падучей.
Под именем Фахим, — гласит «Хроника горного селения», — скрывался Махмуд Бурас, один из самых ловких шпионов эмира. Он принадлежал к
Этот успех возвысил эмира в глазах местных жителей и даже египтян. Всем, кто утверждал, будто власть ускользает от него, его рука слабеет, старость уже берет над ним верх, он показал, что еще способен дотянуться своей мощной дланью за пределы Горного края, аж за море.
По прибытии в Латакию Гериос был взят под стражу солдатами египетской армии, затем отправлен в Бейтеддин и там повешен. Говорят, что перед лицом предательства и смерти он явил великое смирение.
Узнав, какая участь постигла его управителя, шейх Франсис тотчас отправился в Бейтеддин хлопотать об освобождении сына, шейха Раада. Его заставили, невзирая ни на ранг, ни на знатность рода, целый день протомиться в приемной вместе с простолюдинами. Эмир отказался принять его, но велел передать, что, если он придет завтра, сможет забрать своего сына с собой.
В назначенный час он подошел к дворцовым воротам, и двое солдат, выйдя навстречу, положили к его ногам бездыханное тело Раада. Он был повешен на заре того же дня, его шея была еще теплой.
Когда шейх Франсис, заливаясь слезами, явился в
Эту фразу произнес не кто иной, как
— Коль скоро ты его охотничий пес, ступай и скажи своему эмиру, что если он хочет спать спокойно, лучше бы ему убить и меня тоже.
На что Селим преспокойно возразил:
— Я уже говорил ему это, но он пожелал, чтобы тебя отпустили с миром. А хозяин здесь — он…
— Я не знаю другого хозяина, кроме Господа!
Рассказывают, что шейх, выйдя из дворца, направился в старую церквушку в окрестностях Бейтеддина. И там, преклонив колена перед алтарем, сотворил следующую молитву:
— Господи, жизнь и ее услады более не имеют для меня никакой цены. Но не дай мне умереть, не отомстив!
Если Селим и Фахим были агентами эмира, то турецкий таможенник, богатый суеверный торговец и женщина с апельсинами, несомненно, являлись агентами Провидения.
Но сам Таниос в те тревожные дни не думал ни о себе, ни о смерти, назначившей ему свидание, на которое он не поспел. Он еще пытался убедить себя, что ему не солгали, что «людоед» все же убит и эта новость не замедлит распространиться. Он говорил себе: Фахим, вне всякого сомнения, принадлежит к тайной сети оппозиционеров, ему могли сообщить сведения, которые дойдут до обычных людей не раньше завтрашнего дня, а то и будущей недели.
Тогда он пускался бродить: заглядывал в кафе Элефтериоса и на базары, на пристани и в портовые таверны, пытаясь по выговору или по внешним приметам распознать людей из Горного края или с побережья — моряков, негоциантов, путешественников. Но не нашлось никого, кто смог бы его успокоить.
Вечером он поднялся в свою комнату, чтобы провести всю ночь на балконе. Глядя, как гаснут огни Фамагусты, один за другим, до последнего. Слушая гул морских валов и топот солдат из военного патруля. Потом, на заре, когда на улицах стали мелькать, подобно теням, первые прохожие, он забылся, прислонившись лбом к балюстраде, усыпленный городскими шумами. Так и дремал, пока солнце на полдороге к зениту не стало жечь ему глаза. Тогда он поднялся — с едким жжением в желудке, с болью от согбенного положения в спине, готовый возобновить свои поиски.
В то самое мгновение, когда он выходил с постоялого двора, в глаза ему бросилась карета, украшенная британским флагом. Он бросился к ней, крича на языке, который некогда учил:
— Сэр, сэр, мне надо поговорить с вами!
Экипаж остановился, из-за шторки показалась недоуменная физиономия пассажира:
— Вы британский подданный?
Произношение, усвоенное Таниосом, позволяло предположить это, но его одежда говорила о другом. Как бы то ни было, проезжий, по-видимому, был расположен выслушать его, и юноша спросил, известно ли
