Так и есть - позади, словно ниоткуда, возникло еще двое ухмыляющихся громил. Все трое были вооружены ножами и хорошо отполированными - уж не об чужие ли бока? - дубинками. Кажется, это те самые, что пырнули деревенского увальня во время моего первого визита на Зеленую. А значит, и меня тоже могут подрезать. И с чего это их заводила начал разговор с упоминания кровожадного бога пустынных земель? Какое отношение имеет древняя мумия к банальному уличному ограблению?
- Ну так теперь будешь знать! А претемный Улиан что завещал?
- Делиться, - коротко хохотнув, подсказал мне один из громил, что стояли сзади.
- Верно, - кивнул заводила и протянул в мою сторону руку, - Так что давай, делись.
- Не верно. Улиан Менемхетут* завещал оросить пустыню кровью врагов, - поправил я его. - К тому же, у меня делиться уже нечем. Все до последнего шура* отдал за лечение этой проклятой колдунье, а от ее наговоров все только хуже стало. Смотри, проказа по всему телу пошла!
С этими словами я закатал рукав, демонстрируя огромный синяк в пол руки. Как я и думал, уличные грабители понятия не имели, как выглядит пораженная проказой кожа. Все трое отшатнулись и шагнули назад, стараясь держаться от меня подальше.
- Чешется, просто жуть! - жалобно добавил я и старательно поскреб руку, - А вы не знаете, проказа и впрямь такая заразная, как говорят, или это все враки?
Грабители сделали еще шаг назад.
Сунув руку в карман, я старательно там пошарил и, широко улыбаясь, вытащил медную монетку.
- О! Один шур затерялся. Претемного Улиана я уважаю, так что… Лови! - выкрикнул я и бросил монетку в главаря.
Тот вытаращил глаза и бросился в сторону, уворачиваясь от медяка. Позади раздался удаляющийся топот тяжелых сапог. Оставшийся в одиночестве заводила свирепо сверкнул на меня глазами и прошипел:
- Тебе повезло, мальчишка… На этот раз…
Он, пятясь задом и не отрывая от меня взгляда, вошел в плотную тень у живой изгороди и… пропал! Скорее всего, там был какой-то не замеченный мною проход.
- Эй! Вы куда? А как же заветы претемного Улиана? - закричал я вслед, едва сдерживая смех.
- Ушли, - раздался голос банника, - Здорово ты их! Я уж думал все, плакали наши денежки.
- Мои денежки, - поправил я, - Кстати, а почему те двое убежали?
- Я их слегка поскреб. Одного по шее, второго по руке. Видать, подумали, что их проказа достала.
- Хорошо придумано, - похвалил я банного духа, - Спасибо тебе, Йорхш.
Остаток пути мы проделали безо всяких происшествий. Особняк Эмилио находился за внешней городской стеной. Нет, не в западных трущобах и не в южном ремесленном квартале, а в восточной части, которая называлась Вольной. Здесь ютились безземельные дворяне, которым гордость не позволяла жить рядом с простыми горожанами, а тощий кошелек - обзавестись собственным загородным поместьем и землями.
Улица, которую назвал мне наниматель, называлась Журчащей, и впрямь, журчать там было чему: с добрый десяток фонтанов и два полноводных ручья, текущих с востока на запад вдоль главной дороги. И это не считая миниатюрных водопадов и фонтанов, которые украшали фасады домов или участки земли, на которых эти дома стояли. Улица оказалась довольно большой, но домов здесь было мало, просто к каждому из них прилегала огороженный участок таких размеров, что можно было еще полдесятка зданий рядом построить.
Нужный дом я отыскал почти сразу: это был двухэтажный особняк, перед которым стояла статуя… лошади! А за домом раскинулось самое настоящее поле с сочной зеленой травой, на котором паслась пара лошадей… Или существ, очень похожих на лошадей, если не считать пары аккуратных рожек и мощного костяного гребня, идущего у странных животных вдоль спины. Интересно, что это за травка такая, раз ее с удовольствием жрут эти твари?
Мы с банником расположились прямо напротив особняка Эмилио, спрятавшись за кустами мухоловника, росшими вдоль дороги. Я прямо здесь вывалил из карманов щепки и пару горстей земли, прихваченных мной там, где когда-то стояла баня Йорхша - благодаря этому, банник смог покинуть место, к которому был привязан. Отряхнув руки, я приказал духу следить за окнами дома.
- Зачем? - удивился тот.
- Я бы хотел к нему в гости наведаться… когда там никого не будет.
- Так спросил бы у домового. Поместье большое, от такого дома домашний дух далеко отойти сможет. Позвать?
- Эм… Уверен, что он не выдаст нас хозяину? Может, он в нем души не чает?
- Домовые уж больно конюших не любят, постоянно друг другу пакости строят. А ежели хозяин в лошадях души не чает, значит, первым делом будет задабривать того духа, который ему лошадей подпортить может. Или наоборот - присмотреть за ними как следует.
- Звучит разумно, - согласился я.
- Да ты сам посмотри: в доме на окнах снаружи паутина висит, а конюшня ухоженная. Вот с конюшим его точно не советую знакомства водить: сдаст хозяину за махровый шнурок!
- Ладно. Зови своего домового.
Рядом что-то едва слышно прошелестело листвой, а мне ничего больше не оставалось, как ждать и думать. А обмозговать было что. Например, способ, которым можно было проклясть или сглазить человека, да так, чтобы никаких следов не оставить. И чтобы жертве стало худо непременно в нужное время, ни часом раньше, ни часом позже.
Впрочем, как раз это можно было устроить. Госпожа Гюрзильда называла такой вид вредительства 'условным проклятьем'. Бывало, приходили к ней просительницы, которые хотели не просто сглазить свою соперницу или блудливого мужа, а непременно так, чтобы знал окаянный, за что страдает. Звучало это обычно примерно так:
'Порчу на него наслать, чтобы крючило его во все стороны! Только чтобы не сразу, пусть, гад этакий, живет-здравствует. Но как только сунется за порог к этой стерве задастой, там прямо там его чтоб и скорячило, дабы неповадно было от женки к соседкам бегать, да чужим девкам подол крутить!'
В таких случаях бабка проклятье клала особое, 'спящее', который сидит себе тихо на несчастной жертве, словно и нет его, потому как недоделанное: не вложено в него должной силы. А поверх такого проклятья - хитрый наговор, который вступает в силу только при каких-то условиях. Смекаете? Только неверный муженек ступит на порог к соседке - за солью там, или спросить чего - и наговор тот час вступает в силу. А составлен он так, чтобы 'пробудить' дремлющее проклятье.
Я уже начал составлять наговор, когда что-то острое - смертельно острое! - уткнулось мне в бок. На меня дохнуло перегаром, и раздался грозный голос:
- Ну, и что мы здесь вынюхиваем, а?
Глава 7. Сложносочиненные проклятья
Мысли мои лихорадочно неслись вскачь. Я сижу на земле, а нечто острое упирается мне в бок - значит, противник не отличается высоким ростом, а, скорее, совсем наоборот. Солнце сзади меня, но второй тени рядом с моей на земле нет. Или он невидим, или стоит очень уж далеко. Маленький, невидимый, да еще и пьяный… Ах ты гаденыш мохнатый, шутки шутить со мной вздумал?!
Ярость вспыхнула во мне, подобно лесному пожару, и я тут же всю ее пустил на проклятье. Точнее, проклятьем его называли исключительно те, против кого его применяли, хотя на самом деле относилось оно как раз к целительным заклятьям. Ведьминским, разумеется.
- Это… это ты чего со мной сотворил, ирод окаянный? - грозный голос стал недоумевающим и… совершенно трезвым!